Для Марины Цветаевой поэзия — это волшебство и высвобождение душевных избытков, диалог «я» со всем миром. Цветаевская лирика — это интимное откровение Поэта о мире; откровение, в котором законы мироздания преобразованы в художественную форму, во всепоглощающую лирическую стихию. Это «тайный жар», явленный через слово. Темы любви, одиночества, жизни и смерти в , не побоявшейся противопоставить себя своему времени, лишенному духовного начала.
М. Цветаева писала: «Есть у Блока магическое слово „тайный жар“… Слово — ключ к моей душе — и всей лирике». «Тайный жар» цветаевской поэзии — это страстное о самом дорогом и выстраданном: о любви, о родине, о поэте и его даре. Слово «поэт» для Цветаевой звучит всегда трагично, так как Поэт не совпадает со своей эпохой — он «вне всякого столетья»; причастность к тайнам бытия, поэтические прозрения не спасают его от жестокости окружающего мира… Уже в первых своих сборниках («Вечерний альбом», «Волшебный фонарь») Цветаева открывает читателю очень интимный, чуть таинственный детский — и уже недетский мир:
По роялю бродит сонный луч.
Поиграть? Давно утерян ключ!
Ах, без мамы ни в чем нету смысла!..
Образ рано умершей матери более приглушенно вплетается в тональность стихотворений «Домики старой Москвы» и «Бабушке». В «Домиках старой Москвы» Цветаева обращается к романтическому прошлому города:
Домики с знаком породы,
С видом ее сторожей…
Это и символы, и средоточие высокой культуры, которую ХХ век безжалостно губит. Человек нового века оторван от своих культурных и духовных корней, он приходит в мир не созидателем, а разрушителем. Для Цветаевой важны «порода», внутреннее духовное родство, связь настоящего с прошлым:
- Бабушка! — Этот жестокий мятеж
В сердце моем — не от вас ли?
Значительное влияние на формирование духовности Цветаевой оказала и христианская мифология, и связанное с ней искусство. Особое место занимала в ее Библия. В стихотворениях оживают библейские образы, интерпретируются легенды Ветхого и Нового заветов, звучат ставшие афоризмами мысли создателей этого древнейшего литературного памятника. Иногда библейская легенда, созвучная переживаниям поэтессы, является прекрасной миниатюрой, вызывающей круги ассоциаций:
Удостоверишься — повремени! —
Что, выброшенной на солому,
Не надо было ей ни славы, ни
Сокровищницы Соломона.
Нет, руки за голову заломив,
— Глоткою соловьиной! -
Не о сокровищнице — Суламифь:
Горсточке красной глины!
Если предположить, что содержательная сторона поэзии Цветаевой складывалась под влиянием античной и христианской культур, представление о которых имеет генетическую связь с впечатлениями детства, рассказами отца, чтением литературных памятников, посещением западноевропейских музеев, то форму ее стихотворений, их ритмомелодику, звукопись можно соотнести с музыкой, в атмосфере которой прошло утро ее жизни:
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана и Кюи
Я узнавала судьбы…
«Музыка обернулась Лирикой», — писала поэтесса, с благодарностью вспоминая музыкальные вечера в родительском доме, игру матери на рояле, ее пение под гитару удивительных по красоте романсов. Стихотворения Цветаевой, напоминающие маленькие музыкальные пьесы, завораживают потоком гибких, постоянно меняющихся ритмов. Интонационный строй передает всю сложную, порой трагическую гамму чувств поэтессы. Ранняя Цветаева тяготеет к традиционно-классическому стиху:
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь — уже рвешься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь.
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
Зрелая Цветаева — это пульсирующий, внезапно обрывающийся ритм, отрывистые фразы, буквально телеграфная лаконичность, отказ от традиционной ритмомелодики. Выбор такой поэтической формы был обусловлен глубокими переживаниями, тревогой, переполнявшей ее душу:
Площадка. — И шпалы. —
И крайний куст
В руке. — Отпускаю. — Поздно.
Держаться. — Шпалы. —
От стольких уст
Устала. — Гляжу на звезды.
Так через радугу всех планет
Пропавших — считал-то кто их?
Гляжу и вижу одно: конец.
Раскаиваться не стоит.
Стихотворения «Орфей» и «Рельсы» связаны одной общей мыслью, которая выражена в строках:
Летят они, — написанные наспех,
Горячие от горечи и нег.
Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день,
Мой год, мой век.
И слышу я, что где-то в мире — грозы,
Что амазонок копья блещут вновь…
А я — пера не удержу! Две розы
Сердечную мне высосали кровь.
Эти стихотворения помогут понять Цветаеву — изгнанницу, глубоко переживавшую вынужденную разлуку с родиной. Первое из них — «Орфей» — написано за полгода до отъезда за границу. Образ мифического фракийского певца Орфея, создателя музыки и стихосложения, привлекал М. Цветаеву своей трагической судьбой, которая чем-то напоминала ей свою собственную. «Так плыли: голова и лира, вниз, в отступающую даль…» — древнегреческий миф об Орфее и его жене Эвридике повествует о трагедии двух любящих сердец: желая любой ценой воскресить погибшую от укуса змеи Эвридику, певец отправился в царство мертвых и своей музыкой, стихами растрогал владычицу преисподней Персефону, которая разрешила Орфею вывести жену из глубин Аида, но с условием не оглядываться на ее тень и не заговаривать до выхода на свет. Орфей не сумел обуздать свою страсть, нарушил запрет и навсегда потерял любимую. Миф об Орфее заканчивается гибелью самого певца.
«Не лира ль истекает кровью? Не волосы ли — серебром?» — в этих вопросах много личного. Сердце поэтессы истекает кровью, но источает свет любви и поэзии. Таким образом, в судьбе Орфея прослеживается линия жизни самой М. Цветаевой со всеми ее сложностями и болями. В стихотворении «Бабушке» звучит одна из важнейших для поэта тем — тема реализации человеком отпущенных ему возможностей. «Бог дал — человек не обузь!» — пишет Цветаева. И дар, и долг Поэта — дать миру правду и защитить ее, высказаться до конца. Цветаева говорит о себе прежде всего как о творце, Поэте, создающем свою реальность, осуществляющем в творчестве то, что невозможно в жизни. Поэтому можно говорить о мифотворчестве и миротворчестве Марины Цветаевой. Она создает собственный мир — мифом, в котором все земное преобразуется в свою изначально заданную форму. Ведь для поэта этот, земной, мир — лишь искаженное подобие высшего замысла. Миф цветаевской поэзии — истинная правда поэта о мире. Но в то же время миф — «возвышающий обман», игра, которая вырывает человека из обыденности и излечивает от боли, причиненной реальностью. Тема жизни и смерти в лирике Цветаевой звучит как полнота бытия, переливающаяся через край: «Я тоже была, прохожий!». Поэту необходимо высказаться, принести в мир свою лирическую стихию. И Цветаева готова высказаться до предела: «Я в предсмертной икоте останусь поэтом!».
В мае 1922 года М. Цветаева вместе с дочерью покинула Россию, направившись в Прагу, где находился Сергей Эфрон, порвавший с «белым движением» и ставший студентом университета. Начались долгие годы эмиграции. Берлин, Прага, Париж… В стихотворении «Эмигрант» есть строки, которые передают настроение Цветаевой тех лет: «Не слюбившись с вами, не сбившись с вами… Заблудившийся между грыж и глыб Бог в блудилище». Духовное одиночество, частичная изоляция, трудное, а подчас полунищенское существование не сломили Цветаеву. Гораздо тяжелее было переносить тоску по родине. В полной мере эта тоска отразилась в стихотворении «Рельсы». Но не только владеет поэтессой. Здесь и горькое чувство безысходности, и чувство сопричастности ко всему происходящему, близости к тем, кого ураган перемен разбросал по всей Европе, многих лишив надежды когда-либо вернуться в Россию.
Последние годы жизни поэтессы были самыми трагичес кими. Ностальгия по родине, полная духовная изоляция, предчувствие новой беды, быть может, гибели, чувство обреченности — вот составляющие трагедии, финал которой наступил в Елабуге (Прикамье).
Тексты избранных выступлений (в т.ч. не вошедшие в эту стенограмму) читайте в 9-м номере «Знамени». Мы предлагаем вашему вниманию сокращённую стенограмму круглого стола.
Участники:
Владимир АРИСТОВ – поэт, прозаик, эссеист
Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ – поэт, прозаик, журналист, издатель
Евгения ВЕЖЛЯН – литературный критик, социолог, доцент кафедры Новейшей русской литературы РГГУ
Евгений БУНИМОВИЧ – поэт, педагог, публицист, общественный деятель
Борис КУТЕНКОВ – поэт, литературтрегер, редактор отдела критики и публицистики журнала «Лиterraтура», колумнист портала «Год Литературы»
Олеся НИКОЛАЕВА – поэт, прозаик, профессор кафедры литературного мастерства Литературного института им. А. М. Горького
Татьяна РИЗДВЕНКО – поэт, эссеист
Инна АНДРЕЕВА – заведующая Музеем-квартирой А.Н. Толстого
Ведущие: Сергей Чупринин, Наталья Иванова
____________
Наталья ИВАНОВА: Одна из задач нашего круглого стола – выяснить, отодвинута ли Марина Ивановна Цветаева, её творчество и личность, от актуального восприятия? Возникает впечатление, что внимание к творчеству и личности Марины Цветаевой несколько ослабло. И это несмотря на выход новых книг и последующее обсуждение этих книг. И это несмотря на то, что мы знаем о контактах наших предыдущих широко обсуждаемых юбиляров – Ахматовой, Мандельштама, Пастернака – с Цветаевой: контактах личных, биографических и поэтических. Существует книга о переписке Цветаевой с Пастернаком. И совершенно неожиданно получается так, что существует платонический роман «Цветаева-Мандельштам», запечатлённый в стихах Мандельштама, и существует гораздо более взрослый, платонический, более страстный и очень интересный для исследователей роман «Цветаева-Пастернак». Существуют, скажем так, ревнивые, очень сложные отношения «Цветаева-Ахматова». Этих главных для нас женщин-поэтов отличает совершенно разная поэтика; их ревность проявляется не только в каких-то жизненных встречах, но именно в поэтике. Но, повторяю, благодаря тому пристальному вниманию, которое было проявлено к нашей крупнейшей поэтической четвёрке, возникает вопрос: что значит невнимание к Цветаевой?
Второй вопрос заключается в следующем. Я спрашивала нескольких поэтов среднего и старшего поколения, известных и не очень, захотят ли они принять участие в нашем круглом столе. И они мне ответили как один: Цветаева никогда не была для меня актуальной, не буду кривить душой, поэтому, извините, принять участие в обсуждении я не смогу. Почему так происходит?
Мы все знаем эссе Бродского, посвящённое Цветаевой, – и понимаем, что для Бродского, хотя он был по-человечески близок к Ахматовой, Цветаева гораздо ближе. И мы задались вопросом: существует ли в современной поэзии дистанцированность от Цветаевой или нет? Современная поэзия и Цветаева – это вопрос или это восклик? И какие имена здесь могут быть обозначены?
Борис КУТЕНКОВ: Необъятная тема «Цветаева и современная поэзия» в процессе подготовки к круглому столу неожиданно предстала как разговор о возможностях утраченных. Если не современной поэзией – то поэтами.
Замечаю, что разговор о влиянии Цветаевой на современную поэзию с неизбежностью уводит нас в плоскость этическую. Пытаясь говорить о её значимости в стилистическом аспекте – сворачиваем на значимость личностную. Но что мы видим в сегодняшнем дне?
Не будет преувеличением сказать, что та открытость, тот «я-разговор», необыкновенно важный для Цветаевой, в современной поэзии утрачен. Невозможной стала прежде всего столь явная концептуальная манифестация лирического героя (которую проблематизирует Мария Степанова, о чём подробнее – чуть позже). Сейчас – по крайней мере, в той поэзии, которую мы привыкли считать «толстожурнальной», «печатаемой», «выдерживающей уровень» (синонимы можно длить) – такая манифестация была бы отнесена по ведомству «романтического мифа», ненужного и своевольного пафоса. В воздухе носится: поэт сегодня – один из; причин для самопревознесения нет. Ограничусь в этом контексте вздохом сожаления: очень не хватает разговора о собственной творческой лаборатории поэта – исходящего из уст самого творца. Между тем, надо отметить крайне трезвый взгляд самой Цветаевой на сущность поэта, исключающий разговоры о самопревознесении. «За исключением дармоедов во всех их разновидностях – все важнее нас» («Искусство при свете совести»). Её же – о лирике: «Лирическое стихотворение – катастрофа. Не началось и уже сбылось (кончилось). Жесточайшая саморастрава. Лирикой – утешаться! Отравляться лирикой…» Может быть, последний поэт, воспринявший этический пример Цветаевой как «саморастравы» и «стихотворения-катастрофы», относившийся к стихотворению как к результату топки бурных страстей, необходимых для разжигания лирического огня, – Денис Новиков.
Что же касается влияния «стилистического» – неотделимого от личностного… Невольно сузим рамки разговора. Готовясь к мероприятию, обратился к высказываниям литераторов в виде опроса на Facebook. Среди поэтов, воспринявших эстетический опыт Цветаевой и талантливо его перевоплотивших, называют Веру Павлову. Действительно – это, может быть, единственный поэт, воспринявший именно дар Цветаевой как дар интимной открытости. Интимность Павловой другого свойства, нежели, например, у Ахматовой, о которой Эйхенбаум точно пишет, что приоткрытие деталей интимного дневника у неё схоже с эффектом снятого грима. Лирика дневниковая, лирика открытого многописания. Также можно вспомнить Елену Фанайлову с её даром публицистическим, даром противостояния. Наталия Черных: «Фанайлова отталкивалась, но она МЦ хорошо чувствовала». О себе Черных говорит: «Я с её стихами долго спала». Прозаик Евгений Брейдо: «Из современных поэтов – её влияние слышно отчасти в ритмике Бродского, сейчас – у Гандельсмана и возможно, Цветкова». Елена Лапшина называет поэта Ольгу Иванову – может быть, наиболее явный пример в смысле экстатического восприятия цветаевской интонации. В то время как Александр Кабанов предполагает, что из её влияния ныне уже ничего не выжать, оно исчерпано Бродским, а Инга Кузнецова уверяет, что влияние Цветаевой прошло мимо её поэтики («мне эта истерика изначально была чужда» – понимая «истерику» как надрыв – и говоря о своём неприятии лирического героя Цветаевой. Но нужно знать поэтику Кузнецовой и её собственную творческую манифестацию – вспомним статью 2004 года «Поэт и лирический герой: дуэль на карандашах» о «растворении» лирического героя, многократно упоминаемую – чтобы понять коренное различие, а возможно, даже органическое отторжение от цветаевской «я-позиции»).
Точно высказался поэт Антон Прозоров из Питера: «Аналитический минимализм, как поиск кратчайшего расстояния между словами, поддержанный ритмически и фонетически. Почти любое письмо на русском, тяготеющее к коротким замыканиям смысла, многим обязано результатам её работы. Но пальцем ткнуть нелегко, поскольку это всё предельно растворилось в современном языке». А критик и культуртрегер Александр Гаврилов, например, считает: «Мне кажется, она задала такой соблазнительный градус исступления и невменяемости, что почти любой молодой поэт так или иначе это примеряет. И хорошо, если быстро скидывает». Но если с «исступлением» отчасти можно согласиться, то с определением «невменяемость» – вряд ли.
Между тем, невозможно не упомянуть поэта, для которого, может быть, наиболее важен пример Цветаевой, и личностный и эстетический. Поэта, по-новому перевоплотившего на интонационном уровне многие её приёмы. Это Мария Степанова, не раз признававшаяся в важности для неё цветаевской личности. Цветаевой посвящено большое эссе Степановой «Прожиточный максимум» в учебнике «Литературная матрица» и разговор в программе «Школа злословия». Влияние подтверждено не только словами самого поэта, но и работами о ней. Большая работа Лили Панн, опубликованная в сборнике докладов «Актуальная Цветаева – 2012: XVII Международная научно-тематическая конференция» и доступная на сайте «Новой карты русской литературы», именно об этом. В статье много значимых наблюдений о том, как Степанова разрабатывает поэтику Цветаевой – и о том, что Степановой интересны прежде всего пути, ведущие в «сознания других», в противоположность цветаевской «просто-лирике», и о «школе однозначности», как сама Степанова характеризует лирический посыл МЦ – но выделю всё-таки самое главное, позволяющее судить об отношениях родства-отталкивания. Это «главное» – проблематизация Степановой лирического «я», что заметно и в эссе «Перемещённое лицо», которым Степанова завершает своё избранное «Против лирики» (АСТ, 2017).
Выводим за скобки – но не можем не упомянуть – эпигонок и эпигонов Цветаевой, которыми было воспринято иллюзорное представление об «истероидности». Представление, изымающее главное, – силу нравственного переживания. Стереотипное восприятие лирического образа и видимая лёгкость интонационного заимствования (лёгкость писать с обилием восклицательных знаков, анжанбеманов) позволяет судить в некотором смысле о том, что поэту не повезло с восприятием широкой аудиторией (ещё более репрезентативный пример в этом смысле – есенинский). Вспоминается Ходасевич, заметивший: «люблю Ахматову, а поклонников её не люблю». Между тем, надо отметить рационализм цветаевского подхода, исключающий понятие истерики или «спонтанного вдохновения», – о нём свидетельствуют и воспоминания о творческом труде поэта: скажем, она не признавала писания по ночам, считая, что ночной труд создаёт искусственное возбуждение. Можно вспомнить и её собственное определение «струнное рукомесло». (Представление о цветаевской истеричности вообще во многом преувеличено – предельная трезвость поражает, например, в её письмах к Пастернаку: сюжет последовательного спрямления диалога, от самовосхвалений к правде, говоримой друг о друге собеседниками, порой достаточно жёстко и нелицеприятно.)
(Полный текст выступления читайте в журнале «Знамя» № 9)
Олеся НИКОЛАЕВА: Я хочу сказать, что, конечно, наследие Марины Ивановны Цветаевой осталось в моём поколении. Вышеупомянутая Ольга Иванова, очевидно, несёт на себе крест цветаевского изыска. И я знаю, что Ирина Роднянская предлагала ей закончить незаконченные цветаевские стихи. Это был хороший опыт, но, по-моему, она не рискнула их потом напечатать. Безусловно, из современных поэтов это влияние есть у Ирины Евсы и Марины Кудимовой. Возможно, кого-то я сейчас забыла.
Сейчас, насколько я знаю современную поэзию и насколько я знаю какие-то модные тенденции среди пишущих, совсем начинающих поэтов, в том числе студентов Литинститута, – конечно, я наблюдаю несовместимость с цветаевской традицией. Цветаева как красная тряпка для них. Секрет в том, что ими не освоены какие-то элементарные азы стихосложения. Это касается и уничтожения всякой композиции стихотворения, и отсутствия вот этих всех совершенно мастерски используемых приёмов, – скажем, анафоры, рефрены, внутренние диалоги. Уже не говоря про цветаевский характер. Я считаю, что вот этот огромный разлив того, что сейчас называется стихотворным творчеством, – и много для этого причин… вообще, всегда ведь много писали. У нас всегда, ещё в старые времена, когда невозможно было пробиться в литературные журналы, невозможно было издать свою книжку, – тем не менее, вот эти шизофреники, которые пронизывают всё общество такими щупальцами, вот эти пишущие люди, которые принадлежат к самым разным сословиям, – это очень интересный материал для социологического исследования. Все продолжают писать – от министров и архиереев до бомжей. Пишут по совершенно разным причинам. Это какая-то очевидная черта нашей эмоциональной ментальности. Но что изменилось – появление Интернета, возможность издать стихи за свои деньги. С появлением этих обстоятельств – эта масса абсолютно легализовалась: сейчас у каждого, даже самого отвратительного текста, абсолютно графоманского, бездарного, бессмысленного – найдутся свои почитатели. Ведь это совершеннейший парадокс. Пропала грань между графоманией и поэзией. Поэтому вся эта масса – хлынула и размыла все границы. Претензии на то, чтобы какой-то бессмысленный текст, лишённый знаков препинания, какой-то композиции, даже фантазии, где совершенно сметены, смазаны все смыслы, в котором каждое слово можно заменить на синоним и ничего не поменяется, будет такая же бессмыслица… Когда это выдаётся за метод художественного творчества – безусловно, Цветаева не нужна. Возможно, Цветаева своим существованием обличает всю эту бесформенную, бессмысленную массу, которая претендует на то, чтобы называть себя новой поэзией.
Потом (обращаясь к Борису Кутенкову. – Прим. ред.) – мне совершенно не хочется углубляться в это, но вообще, я бы позвала сюда врача-психиатра, который объяснил бы, что истероидное поведение очень рационалистично и оно не входит ни в какое противоречие с неким расчётом, демонстративностью и театральностью. И если мы будем судить не по стихам даже, а по воспоминаниям о Цветаевой, то, безусловно, какие-то признаки указывают нам, что это такой истероидный тип.
Наталья ИВАНОВА: Я смотрю на Евгения Бунимовича, и попрошу его продолжить наш достаточно любопытный разговор.
Евгений БУНИМОВИЧ: С некоторой даже оторопью я тут осознал, что помню, знаю наизусть множество цветаевских текстов. Может быть, даже больше, чем кого бы то ни было другого. В отрочестве (когда ж ещё?) у меня был период упоения, бесконечного погружения в этот мир, который настолько без края, настолько всё объемлет, что нужно немалое усилие, чтобы из этого в какой-то момент выбраться, не захлебнуться. В таком влиянии Цветаевой – которое может и не проявляться явно, даже скорее наоборот – может признаться, я думаю, немало поэтов моего поколения, да и из тех, кто помоложе. И эти признания, подозреваю, прозвучат оттуда, откуда их никак не ожидаешь.
Чтобы несколько расширить пространство нашего разговора и выйти из достаточно замкнутого мира современной поэзии на бескрайние, пусть и виртуальные, просторы русского интернета, я набрал в поисковой системе: «Марина Цветаева», навел курсор на новости, нажал клавишу «Enter». Результаты интернет-поиска впечатлили.
Первая же строчка содержала странную информацию: «Марины Цветаевой, 27-1». Кликнув, чтоб узнать подробности, я обнаружил график летнего отключения горячей воды в одном из подмосковных городов. На улице Марины Цветаевой, дом 27, стр. 1 горячей воды не будет две недели. Как, впрочем, и на Пушкина, 5, и по всей улице 8 Марта.
Следующая информация была о вечере, посвящённом поэту, в детской библиотеке в Марьино, ещё одна – о пресс-показе музея Цветаевой после реставрационных работ. Затем – кокетливое интервью актрисы, которая будет в Ночь музеев читать стихи Цветаевой. «Поэзия Цветаевой выбрана мной к её 125-летию». Из чего следовало, что если бы был юбилей другого поэта, актриса выбрала бы другие стихи…
Сказать ещё? В Феодосии в музее Цветаевой открывается выставка к 100-летию Октябрьской революции (?!), а в Кирове состоялся большой сольный концерт победителя шоу «Голос», где «зрители услышали песни военных лет, эстрадные шлягеры и песни на стихи Цветаевой». Сломался я на информации из Перми: там одна из управляющих компаний проводит акцию «в ходе которой приводятся в порядок фасады домов. Граффити и надписи, сделанные на фасадах баллончиками с краской, будут закрашивать стихами известных поэтов: Есенина, Цветаевой и пермского поэта Фёдора Вострикова».
Марина Цветаева, для которой был столь ненавистны «жеватели мастик», массовая культура, мейнстрим, оказалась вписанной в этот самый мейнстрим. Нынче она не с теми и не там, где малюют по ночам запретные граффити, а с теми и там, где всё это замазывают – её именем, её стихами…
1985 год. Начало недолгой перестроечной вольницы, открытие первого в стране Музея Цветаевой в Александровской слободе, первый Цветаевский праздник поэзии. Перед выступлением прячусь в кулисах, на сцене – Нина Искренко, встрёпанная, упрямая, в драных джинсах, упруго качаясь на каблуках, читает свои стихи. Зал, который только что томно внимал романсам пышногрудых филармонических дам в гипюре и бархате – в шоковом состоянии. Тогда и пришла Нине записка: «Вы думаете, это поэзия?!», которую она позже вставила в свою книжку. И всё это происходило на празднике той самой Марины Цветаевой, которая «слишком сама любила смеяться, когда нельзя».
Вспоминаю, как ставили мы в Москве памятник Мандельштаму, – это была сокровенная история, и каждый шаг установки этого памятника был важен для самых разных людей. И тогда же мне позвонили: «знаете, давно в Москве уже проведён конкурс на памятник Цветаевой, но памятник так и не поставили». И на этой волне удалось добиться, чтобы памятник Марине Цветаевой был установлен в Борисоглебском, прямо напротив музея – но это, увы, мало кто заметил…
Нет, это не противопоставление двух великих поэтов, которым так хорошо было вместе гулять в упомянутой Александровской слободе. У каждого поэта свое время, свой самый острый момент живой жизни – не той, физической, а другой, уже следующей жизни.
Впрочем, в моём скорбном интернет-перечислении было, на мой взгляд, одно неслучайное место – детская библиотека в Марьино. Марина Цветаева постепенно переместилась в пространство подросткового внимания и интереса. Так бывает – Джонатан Свифт и Даниэль Дефо тоже писали не для тинейджеров. В том возрасте, когда все чувства безмерны, постижение жизни и смерти, любви и ненависти проходит особенно мучительно, остро, трагично. Цветаевские беспредельные переживания и запредельные страсти – самое то, её стихи стали для отроков и отроковиц учебником беспримесных чувств любви, ревности, страсти… Для взрослеющей души совсем не худший путь освоения науки страсти нежной.
Возвращаясь к поэтам. Каждому в Цветаевой важно своё. Бродскому прежде всего был важен сам цветаевский поэтический жест – наотмашь, эта романтическая поза, поэт и толпа и т.д.– и он последовательно, честно и внятно это выразил.
Отзываясь на уже сказанное – наверное, и у Веры Павловой, и Марии Степановой можно что-то найти, хотя у Стапановой много аналитического, рационального, что скорее противоположно Цветаевой. Впрочем, перечисление прежде всего женских имен – не более чем инерция. Тот же Александр Кабанов, как я тут услышал, отрицает влияние Цветаевой, хотя если почитать его стихи – особенно нынешние, периода трагического разлома…
Наталья ИВАНОВА: Я бы хотела сказать о переходе элитарной поэзии в массовую. Как происходит этот переход? Он происходит благодаря некоторым памятникам, благодаря тиражированию в массовом сознании и благодаря множеству изданий в чудовищных обложках.
Евгений БУНИМОВИЧ: Ну конечно, но не только изданий, сегодня тем гипюром и бархатом, о котором я говорил, уделан весь интернет – там бесчисленное множество сайтов, так или иначе связанных с цветаевской поэзией. Вот пояснительный текст на главной странице одного из подобных сайтов: «Несмотря на ужасную трагическую судьбу, стихи Марины Цветаевой полны любви и жизни, они красивы, очаровательны, воздушны и оригинальны. Поэтому Цветаева неповторимая поэтесса». А это начало другого сайта: «В стихах Марины Цветаевой влюблённый найдёт надежду на взаимность, романтик сможет найти ключ к двери своих надежд, а в минуты горя читателю будет сопереживать сама поэтесса…»
Владимир АРИСТОВ: В 80-е годы я не раз слышал такое высказывание, что сейчас Марина Цветаева поэт номер раз, – хотя понятно, что для поэтов и в 60-х годах был ясен её масштаб. Происходило и соединение поэтических тенденций, и вхождение в массы. Некий своеобразный итог тенденции был подведён в конце 90-х годов, когда была издана книга «Бродский о Цветаевой», где было три эссе (упомянутое о «Новогоднем», «Поэт и проза», «О двух Магдалинах» (сопоставление стихов Цветаевой 20-х годов и из «Доктора Живаго»), его интервью о Цветаевой, данное Соломону Волкову. И предисловие Ирмы Кудровой, где она приводит свой разговор с ним в Армхерсте, где была конференция, посвящённая 100-летию со дня рождения Цветаевой, и заключительное слово у Бродского. После этого они разговаривали, и она спросила, кого вы считаете первым поэтом 20-го века? И добавила: в мире? Он ответил: Цветаеву. Что подводит некий итог воздействия, когда оно дошло до своего предела.
Совершенно ясно, что Бродский в чём-то прямой наследник Цветаевой. Тут мне хотелось бы сказать лишь о двух моментах: первый – формальный, второй – семантический. Важно увидеть значимость анжамбемана, переноса, который для Цветаевой, как многие говорили, был важнейшим. И другие поэты его использовали. Сейчас это вошло в плоть и кровь, но Цветаева продвинула его значение на новый уровень; до Бродского то было самое важное продвижение.
И здесь этот формальный момент очень важен, он структурно может быть сопоставим с «лесенками» Маяковского, который «сломал» строку. Цветаева, с одной стороны, «ломает» строки, а с другой стороны, в переносе соединяет их. И слом, и соединение структурно перекликаются с её жизненной позицией, то есть они неотрывны. И в одном из последних её стихотворений 1941 года «Пора гасить фонарь / Наддверный» – слом строк как раз говорит о последнем сломе её судьбы. Сейчас этот приём многие используют, уже не замечая.
Действительно, Цветаева сейчас менее востребована, но она уже проникла в существо нашей поэзии. Цветаева, в отличие от прочих поэтов первого ряда, не принадлежала ни к каким течениям. Она всегда подчёркивала свою отдельность. Но мало можно назвать женских имён, которые относились бы к каким-то течениям (Ахматова, Елена Гуро). Хотя в антологии Ежова и Шамурина 1925 года в списке поэтов вне определённых групп кроме Цветаевой много женских имён: например, Мария Шкапская, или София Парнок, или Анна Радлова. Эта позиция такого невхождения в группы – очень женская, – и в цветаевской ситуации, о которой говорил Бродский, это скорее не пограничная, а окраинная ситуация, но она обострена здесь. В современной поэзии подобную этическую позицию можно найти у Веры Павловой или Ольги Седаковой, – и хотелось бы понять, насколько в их случае это жест отказа или преемственности? Я не обсуждаю здесь вопросы какого-то эстетического воздействия и дальнейшего влияния, – но, тем не менее, Оксана Васякина и Лида Юсупова – одни из тех поэтесс, которые исповедуют такую крайнюю позицию… как писал Бродский, «кальвинистский дух личной ответственности», и некое обобщение, которое Цветаевой тоже было свойственно. Но если она писала «мой милый, что тебе я сделала?», – в нём вопрошание о сострадании, сочувствии, – то в последних текстах этих двух поэтесс звучит другой посыл напряжённости: не о сочувствии, а о сознании чувства вины мужчинами за вековое насилие, которое они причинили. И на самом деле подталкивание – к тому, чтобы мужчины осознали эту вину и как бы оказались в ситуации современных немцев, несущих вину за своих предков, за то насилие, которое те совершали над другими. Я вижу в такой предельной, если угодно, защищённости и незащищённости связь с цветаевским высказыванием. У Цветаевой всегда была грань, когда за крайним высказыванием мог следовать слом, и незащищённость была ей, безусловно, присуща.
Следующий вопрос, заданный журналом «Знамя», – насколько Цветаева сейчас актуальна лично для вас? Может совершенно не быть внешнего воздействия, – речь не только обо мне, – но обнаруживаются какие-то воздействия на уровне структурных элементов, на поверхностном (а может, и самом глубоком) уровне. Например, в основе моей строки «Есть правильные звуки в мире сём», – я понял потом, – лежит цветаевская строка «Есть рифмы в мире сём». Задумываясь о цветаевской поэтике, в том числе её взаимодействии с Мандельштамом, я понял, что здесь многое ещё не открыто. Многие считают, что аналитически стихотворцу исследовать не надо, – характерна позиция, что рациональность вредит автору, потому что он должен испытывать воздействие бессознательно. Попытаемся опровергнуть такую позицию.
Вот два стиха из «Оды пешему»: «О, безглазый, очкастый / Лакированный нуль». Характерно первое «о» и последний «нуль». Словно бы скобки, говорящие о нулях, которые и внутри содержатся тоже: первая – графически, а вторая – назывательно. Но «безглазый» и «очкастый» – в каждом слове как бы два нуля, и в «лакированный» тоже ударение на «о». Здесь на самом деле это совершенно скрыто. Но когда мы анализируем, то видим, насколько здесь структурно все прописано, и насколько действует. Второй пример: у Цветаевой есть такая строфа: «Вся сгорела. Пожар малиной / Лил и Ладогой разлился. / Был в России пожар молиный. / Моль горела. Сгорела вся» Здесь есть некий нюанс: хочется всё время подставить вместо «Ладогой» – «радугой»; язык всё время срывается на это, то есть тут требуется усилие, чтобы продолжить «л». И здесь я вижу тонкую игру, сродни скороговорке, которой мы не придаём значения, а на самом деле это говорит о структурной прописанности.
И, наконец, я хотел бы сказать о смыслах. Георгий Гачев говорил, что, в отличие от эпика, лирик легендарен. Нам известны две стратегии обращения поэтов с мифом: либо они, не замечая, подвергаются мифу и следуют каким-то предписаниям, либо отказываются от него, отвергая. Но мне кажется не менее важным, что миф притягивает к себе – и надо поддаться, может быть, воздействию, вхождению в него, но не следовать ему, а использовать его силу для того, чтобы приоткрыть его. И когда этот миф приоткрывается, то, используя его силу, мы способны увидеть за мифом и других людей и потом через них по-другому вернуться вот к этому персонажу. Я когда-то написал стихотворение «К портрету Марины Цветаевой», имеется в виду известная фотография с сигаретой, я приведу одну строчку: «…и сына / К земле приговорившая». Второй большой опыт, который у меня был, – стихотворение, которое называлось «Пьеса», о двух встречах Ахматовой и Цветаевой. Мне хотелось постараться как-то приоткрыть ту ситуацию: две современные поэтессы пытаются изобразить эту встречу под руководством режиссёра. Тех встреч – едва ли не самых романтических и невероятно кратких, мне этот эпизод кажется ключевым в истории русской поэзии XX века. Первая – без свидетелей, Ордынская встреча у Ардовых, а вторая встреча – в Марьиной роще при свидетелях в комнате Николая Харджиева, о которой сохранилась одна страничка воспоминаний, её все знают. Когда Цветаева ушла, – она во время встречи непрерывно говорила, – Ахматова спросила: «Наверное, я кажусь вам тёлкой?» Харджиев ответил: «У вас есть несомненное преимущество – ваши стихи не виртуозны». Харджиев писал позже, почему он не воспринимает стихи Цветаевой: именно, виртуозность, взвинченность, плясовой ритм. Но сама встреча произошла за десять дней до начала войны, в июне 1941 года…
Татьяна РИЗДВЕНКО: Я прочитаю своё эссе о Цветаевой, написанное для этого круглого стола. (Текст эссе читайте в журнале «Знамя». – Прим. ред.) Несколько слов об актуальности Цветаевой, её наследия. Вчера в Музее Щепкина прошёл вечер, посвящённый Цветаевой, под называнием «Волшебный фонарь». Там было достаточно много народа, не меньше, чем сегодня в этом зале. На вечере девушки, художницы по текстилю, презентовали шёлковый платок под названием «Волшебный фонарь». На нём были цитаты, строчки из Цветаевой: красивая, изящная вещь. В ходе вечера женщина-имиджмейкер демонстрировала публике способы завязывания и ношения платков на примере этого платка: цветаевские строки ложились на плечи дам, обвивали их шеи, сворачивались сумочками и браслетами. Интересная, на мой взгляд, иллюстрация того, как цветаевское наследие продолжает идти «в народ». Хочу также подчеркнуть, будучи хорошо знакомой с этими художницами, что они действительно читают и любят Цветаеву, то есть для них данный платок и вечер – не просто и не только юбилейная мера.
Анна БЕРДИЧЕВСКАЯ: Я не так печально смотрю на судьбу поэзии Марины Ивановны Цветаевой в 21-м веке, как большинство выступивших. Пути поэзии во времени неисповедимы. Она живет не на поверхности жизни, она не напрямую зависит от внешних факторов человеческого бытия – экономических, политических, социальных, демографических. Поэзия – своего рода подводное течение… Вот, к примеру, Гольфстрим страшно важен для жизни на планете, во многом её определяет. Уже несколько веков мыслящее человечество наблюдает за ним с тревогой и надеждой. Но ни управлять им, ни даже предсказывать его поведение, его температуру, его путь – не умеет (может, и к лучшему)… Примерно так же мы можем лишь гадать, когда и почему время выносит поэзию на поверхность человеческого социума.
Стихи Марины Цветаевой прошли сквозь времена и тотальной, в основном юношеской, в них влюблённости, и почти всенародной популярности, ну и – сознательного замалчивания. И каждое из этих времён (как ни странно – особенно время замалчивания) по-своему открывало силу, новизну, диапазон цветаевского голоса, подлинность и уникальность её поэзии. Само имя поэта стало легендой. Оставалось легендой даже в самые глухие для поэзии времена. Всегда (и сейчас!) находились люди, которые знали и знают: есть этот великий поэт – Марина Цветаева. Они помнили и помнят её стихи. И не важно, что мало таких людей. Их мало, но – ДОСТАТОЧНО.
В детстве я знала такого человека, цветаевского хранителя. Он был старинным и старшим другом моей мамы, работал в Пермском книжном издательстве редактором. Его звали Савватий Михайлович Гинц. Редактировал он на работе то, что областное издательство огромными тиражами издавало, а любил он другое – великую и почти непечатную тогда поэзию Серебряного века. Дома он занимался тем, что мелкими печатными буковками переписывал на небольших листиках, которые доставал на Пермской папиросной фабрике, стихи любимых поэтов, и складывал эти листики в книжечки. Цветаева тогда в СССР была практически забытый поэт. Но Гинц знал её стихи наизусть, переписал их по памяти, он переплёл для мамы её толстенький сборник. Я эту книжечку очень хорошо помню, мне было лет восемь-девять, это было ещё до появления самиздата. Книжка Гинца жила у нас долго, и когда Цветаеву стали переиздавать, для меня она оставалась рукописным поэтом. Такой вот – андеграунд… К чему я это? К тому, что не стоит думать, что поэзия может и должна всегда быть на поверхности жизни, всегда «владеть умами миллионов». Она вообще никому ничего не должна. Она – есть. И всегда есть люди, которым она ЖИЗНЕННО НЕОБХОДИМА, они её хранители, они плодородный слой, на котором стихи растут. Как раз это, кстати, доказывает наше сегодняшнее немноголюдное сборище, посвященное поэту Марине Цветаевой. Всё обстоит ХОРОШО, пока существуют толстые журналы, литературные музеи и библиотеки, а в них – настоящие редакторы, критики, литературоведы, и настоящие библиотекари. Тогда существует и – пусть тонкий, но очень прочный – слой читающей публики. Что меня радует, так это то, что публика эта опять, как перед началом книжного и, особенно, поэтического бума, сейчас стремительно стала молодеть. Это значит, по-моему, что такие поэтические имена, как Марина Цветаева, довольно скоро снова перейдут из разряда смутных легенд в вечно живое звучащее слово.
Ещё такая простая мысль: чем глубже в тишину погружается поэтическое слово, тем вероятней, что скоро оно опять зазвучит мощно – ждите бума…
1. Уникальность творчества Цветаевой 2. Тема любви. 3. Тема поэта и поэзии. 4. Тема Москвы в творчестве поэта. 5. Цветаева - самый эмоциональный поэт. Я жажду сразу всех дорог! М. И. Цветаева М. И. Цветаева - это имя знакомо всем. Наверно, не найдется человека, который бы ни разу не смотрел фильм «Ирония судьбы, или с легким паром», и которому не были бы знакомы строки: Мне нравится, что вы больны не мной, Мне нравится, что я больна не вами. Поэтический талант Цветаевой очень недавно начали признавать в России. Она поистине гениальный поэт. У нее свой собственный стиль, и даже пунктуация в ее стихах поражает своей уникальностью. Современному читателю совсем недавно стали открываться возможности для изучения творчества этого автора. Выходят в свет все новые издания ее стихотворений и поэм, появляются многочисленные публикации ее писем, дневниковых записей, воспоминаний о ней. Цветаева заявила о себе как о поэте на рубеже веков. Это эпоха была переломным временем, которое А. А. Блок охарактеризовал так: «неслыханные перемены, невиданные мятежи». Поэты того времени были объединены общей скорбью о том мире, в котором «уюта - нет. Покоя - нет». Лирическая героиня Цветаевой, как и сама поэтесса, никогда не находится в состоянии спокойствия. Она всегда преодолевает препятствия сама, ничуть не страшась их: Душе - с очами и с личиком светлым, А я-то ночами беседую с ветром. Не с тем - италийским Зефиром младым, - С хорошим, с широким, Российским, сквозным! Как и у многих поэтов в творчестве М. И. Цветаевой выделяются несколько основных тем. Одними из главных являются тема любви, тема поэта и поэзии и тема Москвы. Тема любви, на мой взгляд, самая глобальная в творчестве Цветаевой. Любовь - это то, ради чего стоит жить и чего нужно добиваться всеми силами: Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, Оттого что лес - моя колыбель, и могила - лес, оттого что я на земле стою - лишь одной ногой, Оттого что я о тебе спою - как никто другой. Для поэта любовь - это великое счастье, но и не меньшее страдание: Смывает лучшие румяна Любовь. Попробуйте на вкус, как слезы - солоны. Боюсь, Я завтра утром - мертвой встану. Любовь Цветаевой всеобъемлюща. Она открывает поэзию мира. Она раскрепощает, «расколдовывает». Невозможно привыкнуть к вечно новому чуду любви. «Откуда такая нежность?» - восклицает героиня стихотворения 1916 года. «Песенное ремесло» для Цветаевой святое. Убежденность в значимости поэтического слова помогла ей выстоять в жизненных испытаниях. Слово спасет душу художника: Мое убежище от диких орд, Мой щит и панцирь, мой последний форт От злобы добрых и от злобы злых - Ты - в самых в самых ребрах мне засевший стих. Мотив поэзии звучит в стихотворениях цикла «Стол». Стол является символом хранительной силы. Эта сила открывает в поэте все новые и новые качества, указывает путь к самосовершенствованию: - Назад, на стул! Спасибо за то, что блюл И гнул. У невечных благ Меня отбивал - как мог... Поэт для Цветаевой - защитник воли, борющийся за свой дар и творчество. Поэт выступает в роли оракула, который может предсказывать будущее, потому что он наделен духовным зрением: Знаю все, что было, все, что будет, Знаю всю глухонемую тайну, Что на темном, на косноязычном Языке людском зовется - Жизнь. Еще одной обширной темой является тема родины, а в особенности Москвы. Для поэта столичная тема очень важна, поскольку Москва - это частица ее души. С этим городом ее очень многое связывает: детство, да и вся жизнь. «Взаимоотношения» Цветаевой и Москвы очень гармоничны. Ее образ светел и прекрасен. В своих стихах Цветаева всегда очень экономно использует цвет. В «Стихах о Москве» преобладающим цветом является красный в сочетании с синим и золотым: «багряные облака», «синева подмосковных рощ». Москва выступает также в роли матери, а россияне в роли ее детей: - Москва! - Какой огромный Странноприимный дом! Мы все к тебе придем. Цветаева, по моему мнению, - самый эмоциональный и чувствительный поэт. Ее стихи очень похожи на нее саму: радостные и трагичные, искренние и непредсказуемые. И как сказал критик М. С. Шагинян: «...все, что она пишет, ценно по-настоящему, это самая настоящая поэзия».
В этих стихах главное - не слова, не их буквальное значение, а то, что за ними... То, к чему бегут строчки; то, к чему ведут стремительные рельсы-тире; то, к чему влечёт скрытая в стихах стремительная интонация... Поэзия Марины Ивановны Цветаевой интуитивна. Чувство, острота и сила, - вот основа её стихов. Чем же еще, как не пронзительной точностью интуиции, объяснить такие строки:
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
И черед настал. Сейчас Цветаева современна, как никогда. Читаема и любима почти всеми. Почему же?.. Может быть, потому, что каждый человек в глубине души уверен в собственной исключительности, неповторимости (и правильно уверен!), а проникший в стихи Марины Ивановны ощущает, что это написано о нем. Её стихи - подтверждение мыслей, может быть, каждого из нас. Только вот мы не смогли, не сумели. А она сказала:
Я обращаюсь с требованием веры
И с просьбой о любви
За то, что мне прямая неизбежность -
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
- Послушайте! - еще меня любите
За то, что я умру.
Другие - с очами и личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром,
Не с тем - италийским
Зефиром младым, -
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!
В любовной лирике Цветаевой - та же резкость и сила. Почти все она говорит в лоб, прямо - казалось бы, что можно скрыть за такими словами? На самом-то деле - очень многое:
Всей бессоницей я тебя люблю.
Всей бессоницей я тебе внемлю -
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари.
Но моя река - да с твоей рекой,
Но моя рука - да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря - зари.
А сколько у М.Цветаевой стихов о Москве, о России!.. Сколько слов посвятила она своему страшному времени - тому, что для нас уже история!.. И в любом стихотворении сквозь боль и сожаление видна настоящая, самая чистая и сильная любовь поэта к своему Отечеству:
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько Родина и столь -
Рок, что повсюду, через всю
Даль - всю ее с собой несу!
Обостренно-болезненное мировосприятие Цветаевой чувствуется в каждой строчке, не случайно так часты в ее стихах слова «боль», «удар», «ожог»... Ожогом, болью была сама душа поэта. И каждый из тех, кто в сегодняшние дни берет в руки томик стихов Марины Цветаевой, понимает эту боль и, читая стихи, разделяет ее.
Гений Марины Цветаевой - в ее силе и самобытности. В ее творчестве многое выходило за рамки привычных устоев, широко признаваемых литературных вкусов. То же можно сказать и о личности поэтессы, еще в ранней юности поклявшейся себе сохранить верность своим чувствам, своему делу вне зависимости от времени и обстоятельств.
Уже в первых цветаевских стихах была неизвестная ранее в русской женской поэзии жесткость, резкость поэтов-мужчин. Таков был характер не только лирической героини ее стихов, но и самой Цветаевой. Традиционной женской слабости, изящности и легкости стиха она противопоставила твердость духа и силу мастера.
Я знаю, что Венера - дело рук,
Ремесленник - и знаю ремесло.
Стихи были для Цветаевой почти единственным средством самовыражения.
Поэтому в ее лирике такая особенная доверительность, открытость. Валерий Брюсов писал, что от ее стихов бывает иногда неловко, будто подсмотрел в замочную скважину. И действительно, в стихах - вся ее жизнь.
По тебе тоскует наша зала, -
Ты в тени ее видал едва -
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала.
Независимостью своего творчества и всего своего жизненного поведения Марина Цветаева отстаивала право женщины иметь сильный характер, отвергая устоявшийся образ женственности. Счастью быть любимой и любить она предпочитала счастье свободы:
Как правая и левая рука -
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает - и бездна пролегла
От правого - до левого крыла!
При всей своей гордыне, “вероломности” Цветаева может отдаваться короткому мгновению любви:
Мой! - и о каких наградах.
Рай - когда в руках, у рта -
Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра!
Но у Марины Цветаевой была своя святая заповедь: “Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!”, которой поэтесса была верна всю жизнь. Может быть, поэтому разлука стала одним из основных мотивов лирики Цветаевой. “Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы столько писал о разлуке, как Цветаева. Она требовала достоинства в любви и требовала достоинства при расставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь и лишь иногда его не удерживая”, - пишет о ней Евгений Евтушенко. Вот строки из “Поэмы Конца”:
Не довспомнивши, не допонявши,
Точно с праздника уведены...
Наша улица! - Уже не наша... -
Сколько раз по ней... - Уже не мы... -
Завтра с западу встанет солнце!
С Иеговой порвет Давид!
Что мы делаем? - Расстаемся.
И хотя она расценивала порой расставание как “сверхъестественнейшую дичь”, как “звук, от коего уши рвутся”, она всегда оставалась верна себе:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть -
Как сами себе верны.
Марина Цветаева говорила, что “глубина страдания не может сравниться с пустотой счастья”. Этой глубины в ее жизни хватило сполна. Ее жизненный путь был очень непрост. Живя в сложное время, Марина Цветаева оставалась поэтом, невзирая на часто нищее существование, бытовые неурядицы и трагические события, преследовавшие ее. Цветаева хорошо ощущала время, эпоху, в которую ей довелось жить. Поэтому в ее стихах такое внутреннее напряжение, надлом. Будто предчувствуя свою трагическую судьбу, Марина Цветаева пишет такие строки:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Смерть “в семнадцать лет”, о которой просит лирическая героиня Цветаевой, - это возможность избежать многих будущих страданий.
Что впереди! Какая неудача?
Во всем обман и, ах, на всем запрет! -
Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет.
Пророчество своей собственной судьбы было не единственным в творчестве Марины Цветаевой. Главным пророчеством поэтессы стало ее очень часто цитируемое стихотворение:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я - поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет.
Ворвавшимся, кате маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти -
Нечитанным стихам! -
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто на брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Основные мотивы лирики М. Цветаевой
Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая с первых же шагов сознательного бытия ставит их в самые благоприятные условия для развития природного дара. Такой яркой и трагической была судьба Марины Цветаевой, крупного и значительного поэта первой половины нашего века. Все в ее личности и в ее поэзии (для нее это нерасторжимое единство) резко выходило за рамки традиционных представлений, господствующих литературных вкусов. В этом была и сила, и самобытность ее поэтического слова. Со страстной убежденностью она утверждала провозглашенный ею еще в ранней юности жизненный принцип: быть только самой собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды, и именно этот принцип обернулся в дальнейшем неразрешимыми противоречиями в трагической личной судьбе.
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Рябина стала символом судьбы, тоже полыхнувшей алым цветом ненадолго и горькой. Через всю жизнь пронесла М. Цветаева свою любовь к Москве, отчему дому. Она вобрала в себя мятежную натуру матери. Недаром самые проникновенные строки в ее прозе - о Пугачеве, а в стихах - о Родине.
Ее поэзия вошла в культурный обиход, сделалась неотъемлемой частью нашей духовной жизни. Сколько цветаевских строчек, недавно еще неведомых и, казалось бы, навсегда угасших, мгновенно стали крылатыми!
Стихи были для М. Цветаевой почти единственным средством самовыражения. Она поверяла им все:
По тебе тоскует наша зала, -
Ты в тени ее видал едва -
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала.
Слава накрыла Цветаеву подобно шквалу. Если Анну Ахматову сравнивали с Сапфо, то Цветаева была Никой Самофракийской. Но вместе с тем, с первых же ее шагов в литературе началась и трагедия М. Цветаевой. Трагедия одиночества и непризнанности. Уже в 1912 году выходит ее сборник стихов “Волшебный фонарь”. Характерно обращение к читателю, которым открывался этот сборник:
Милый читатель! Смеясь как ребенок,
Весело встреть мой волшебный фонарь,
Искренний смех твой, да будет он звонок
И безотчетен, как встарь.
В “Волшебном фонаре” Марины Цветаевой мы видим зарисовки семейного быта, очерки милых лиц мамы, сестры, знакомых, есть пейзажи Москвы и Тарусы:
В небе - вечер, в небе - тучки,
В зимнем сумраке бульвар.
Наша девочка устала,
Улыбаться перестала.
Держат маленькие ручки синий шар.
В этой книге впервые появилась у Марины Цветаевой тема любви. В 1913-1915 годы Цветаева создает свои “Юношеские стихи”, которые никогда не издавались. Сейчас большинство произведений напечатано, но стихи рассыпаны по различным сборникам. Необходимо сказать, что “Юношеские стихи” полны жизнелюбия и крепкого нравственного здоровья. В них много солнца, воздуха, моря и юного счастья.
Что касается революции 1917 года, то ее понимание было сложным, противоречивым. Кровь, обильно проливаемая в гражданской войне, отторгала, отталкивала М. Цветаеву от революции:
Белый был - красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был - белый стал:
Смерть победила.
Это был плач, крик души поэтессы. В 1922 году вышла ее первая книга “Версты”, состоящая из стихов, написанных в 1916 году. В “Верстах” воспета любовь к городу на Неве, в них много пространства, простора, дорог, ветра, быстро бегущих туч, солнца, лунных ночей.
В том же году Марина переезжает в Берлин, где она за два с половиной месяца написала около тридцати стихотворений. В ноябре 1925 года М. Цветаева уже в Париже, где прожила 14 лет. Во Франции она пишет свою “Поэму Лестницы” - одно из самых острых, антибуржуазных произведений. Можно с уверенностью сказать, что “Поэма Лестницы” - вершина эпического творчества поэтессы в парижский период. В 1939 году Цветаева возвращается в Россию, так как она хорошо знала, что найдет только здесь истинных почитателей ее огромного таланта. Но на родине ее ожидали нищета и непечатание, арестованы ее дочь Ариадна и муж Сергей Эфрон, которых она нежно любила.
Одним из последних произведений М. И. Цветаевой явилось стихотворение “Не умрешь, народ”, которое достойно завершило ее творческий путь. Оно звучит как проклятие фашизму, прославляет бессмертие народов, борющихся за свою независимость.
Поэзия Марины Цветаевой вошла, ворвалась в наши дни. Наконец-то обрела она читателя - огромного, как океан: народного читателя, какого при жизни ей так не хватало. Обрела навсегда.
В истории отечественной поэзии Марина Цветаева всегда будет занимать достойное место. И в то же время свое - особое место. Подлинным новаторством поэтической речи явилось естественное воплощение в слове мятущегося в вечном поиске истины беспокойного духа этой зеленоглазой гордячки, “чернорабочей и белоручки”.
