Темой алексинского клуба была философия войны, но я в своем выступлении сознательно ограничился философией оружейного дела. Тем не менее, несколько заметок по основной теме обсуждения. Сорри, что рваные — это совсем черновик.
1. Есть советский анекдот: «Будет ли война? — Нет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется». Он родом из эпохи, когда стало окончательно ясно, что СССР не собирается побеждать капитализм ни в военном, ни даже в мирном противостоянии; и все, чего хотят его вожди — это «ребята, давайте жить дружно». Что характерно, «ребята», услышав такую музыку, решили про себя, что вот тут-то и настал повод поквитаться с красными за десятилетия страха и трепета, устроить им свой Вьетнам и свой «красный май». Можно ныть и жаловаться на коварство негодяев, но вообще-то никакого другого ответа от них ждать и не приходилось. Если ты не опасен, то ты жертва.
Почему так? Потому что никуда не делся сам конфликт, лежащий в основе отношений.
2. Часто говорят: военный/вооруженный конфликт; я здесь вижу смысловую неточность. Война — это никакой не «конфликт». Это «после конфликта». Это режим взаимодействия, начинающийся ровно тогда, когда фаза под названием «конфликт» в некотором смысле закончена. То есть стороны определены, их позиции ясны, предмет конфликта никуда не делся, сам конфликт при этом не разрешен и воспринимается как неразрешимый. Тут-то и приходит война. Иначе говоря, конфликт — первоисточник войны, но он не есть сама война, он — по ту сторону, в пространстве, называемом «мир».
3. Война как взаимодействие — не убийство, а лишение силы. Гипотетически можно представить себе войну, в которой вообще никто никого не убивает, но решительный результат вполне достигается. И этот результат в том, что сила была, а ее не стало. В реальности, поскольку первоисточник силы всегда человек, война всегда сопровождается убийством. Но это, повторяю, лишь до тех пор, пока отчуждение человека от силы не стало абсолютным.
4. В логике войны как столкновения сил понятна взаимосвязь философии и оружия, на которую указал Эрн в «от Канта к Круппу». Силу всегда формирует структура. Прочность материала задается не атомами, а формой кристаллической решетки — алмаз и уголь это один и тот же углерод. Соответственно, построение силы есть всегда структурирование, а уничтожение силы — деструкция. Дальше остается разобраться с природой сил, сталкивающихся на войне: это всегда социальные организации (порой из одного человека, но это не такой уж и парадокс), определенным образом структурированные. Армия — силовая проекция социума. Рабочим инструментом такого структурирования всегда выступает знание, которое, в свою очередь, всегда продукт познания — процесса, осуществляемого наукой, но направляемого философией.
5. Промежуточная форма между философией и войной — аскеза, она же «великий джихад»: внутренняя борьба человека за пересоздание его самого. «Брань духовная». Структурируется не только оружие или социальная организация армии; структурируется также сама личность воина, его воля и способность побеждать. «Тема» в греческом изначально — позиция, удерживаемая одним воином; «система» — взаимосвязь этих позиций, образующая воинское подразделение.
6. Философ всегда осуществляет creative destruction, разрушая одни структуры сознания и создавая другие, расширяя пространство познания как такового. Именно поэтому философия становится первоисточником прорывов в новые области знания, а также первоисточником новых типов структур. Соответственно, легко проследить взаимосвязь между невинным трепом Сократа с учениками и боевыми качествами фаланг Македонского, перед которыми оказывается бессильной миллионная армия Дария, сформированная более архаичными и более слабыми структурами мышления.
7. Методологическая задача в этой области — построение модели оценки качества структур мышления с точки зрения их потенциального военного применения. Иначе говоря, метода проецирования тех или иных философских идей в пространство взаимодействия сил, называемого войной. Наиболее перспективный путь гуманизации войны — это буквальная реализация идеи Сунь-Цзы, согласно которой война происходит полностью «в уме», т.е. без непосредственной физической реализации в форме смертоубийства. Там же происходят столкновения, осуществляются победы и признаются поражения. Но практическое воплощение этой утопии невозможно до тех пор, пока «трение реальности» Клаузевица (а на самом деле — дефицит нашего знания о мире даже на физическом уровне, не говоря об антропологическом) раз за разом опрокидывает любые теоретические модели. До этих пор войну приходится не только придумывать, но и воплощать, всякий раз фиксируя разрыв между гипотетической войной и тем, что происходит «на самом деле».
В общей концепции романа мир отрицает войну, потому что содержание и потребность мира - труд и , свободное, естественное и потому радостное проявление личности, а содержание и потребность войны - разобщение людей, разрушение, смерть и горе. Ужас смерти сотен людей на плотине Аугеста во время отступления русской армии после Аустерлица потрясает тем более, что Толстой сравнивает этот ужас с видом той же плотины в другое время - когда здесь «столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу» и «столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и уезжали по той же плотине, запыленные мукой, с белыми возами». Страшный итог Бородинского сражения рисуется в следующей картине: «Несколько десятков тысяч человек лежали мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах: на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского».
Он отказывается признать силой, руководящей историческим развитием человечества, какую бы то ни было «идею», а также желания или власть отдельных, пусть даже и «великих» исторических деятелей. «Есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами, - пишет Толстой. - Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскивания причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденное Земли». Перед историками Толстой ставит задачу «вместо отыскания причин: отыскание законов».
Само изображение правды войны - «в крови, в страданиях, в смерти», которое Толстой провозгласил своим художественным принципом еще в Севастопольских рассказах, исходит из народной точки зрения на сущность войны. Правителям народов Наполеону и Александру, равно как и всему высшему обществу, мало дела до этих страданий. Они либо не видят в страданиях ничего ненормального - как Наполеон, - либо с брезгливо-болезненной миной отворачиваются от них - как Александр от раненого солдата.
Толстой говорил, что только собственный взгляд на историю, позволил ему «осветить под новым и, как кажется, верным углом некоторые исторические события». Философские рассуждения в его романе - не дополнительный привесок к художественным картинам, а естественный, напрашивающийся сам собою вывод из них. «Если бы не было этих рассуждений, не было бы и описаний», - заметил Толстой в одном из набросков эпилога. Он очень дорожил тем разрядом своих читателей, которые «между строками, не рассуждая» прочтут все то, что он писал в рассуждениях. Но сами эти рассуждения называл «нераздельной частью» своего миросозерцания и возмущался критиками, которые пренебрежительно отзывались об этой стороне романа.
В последующее время философско-историческая часть «Войны и мира» также вызывала разноречивые, в том числе и резко критические суждения. Ныне совместными усилиями нескольких исследователей - Н. Гусева, А. Сабурова, А. Скафтымова, Н. Арденса Апостолова, В. Асмуса, С. Бочарова, Е. Купреяновой - этот важный и сложный вопрос достаточно прояснен. Показано, что «последнее слово философии истории Толстого - не , не детерминизм, не исторический агностицизм, хотя формально все эти точки зрения у Толстого налицо и даже бросаются в глаза. Последнее слово философии истории Толстого - народ».
Толстой остановился в недоумении перед осознанием законов, которые определяют «стихийно-роевую» жизнь народа. Согласно его взгляду, участник исторического события не может знать ни смысла и значения, ни - тем более - результата совершаемых действий, В силу этого никто не может разумно руководить историческими событиями, а должен подчиняться стихийному, неразумному ходу их, как подчинялись древние фатуму.
Однако внутренний, объективный смысл изображенного в «Войне и мире» вплотную подводил к осознанию этих закономерностей. Кроме того, в объяснении конкретных исторических явлений сам Толстой очень близко подходил к определению действительных сил, руководивших событиями. Так, исход войны 1812 года был определен, с его точки зрения, не таинственным и недоступным человеческому пониманию фатумом, а «дубиной народной войны», действовавшей с «простотой» и «целесообразностью».
Замысел романа о людях, прошедших через декабризм и изгнание («Декабристы», 1863), приводит Толстого к эпохе 1812 г., с небывалой силой обнажившей мощь и жизнеспособность русского характера и нации в целом. Но задача выявления внутренних источников противостояния злу и победы человека (и нации) над ним обращает писателя к эпохе «неудач и поражений», где сущность характера должна была «выразиться еще ярче» (13, 54). Начало действия «Войны и мира» переносится к 1805 г.
В 60‑е гг. в связи с крестьянской реформой и последовавшими за ней преобразованиями страны вопросы о закономерностях развития истории, о самом процессе исторического движения человечества становятся для России важнейшими. Своеобразными ответами на них явились и «Идиот» Достоевского (1868), и «Обрыв» Гончарова (1869), и «История одного города» Салтыкова‑Щедрина (1870). Исторический замысел Толстого оказался в главном русле исканий русской общественно‑литературной мысли этого периода.
Сам Толстой воспринимал «Войну и мир» как «книгу о прошедшем» (15, 241), не подводимую ни под одну из жанровых форм. «Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника, – писал он. – „Война и мир“ есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось» (16, 7). Однако широта философско‑исторического синтеза и глубина социально‑психологического анализа многообразных проявлений истории в человеке и человека в истории обусловили закрепление за «Войной и миром» определения «романа‑эпопеи». Бесконечность процесса духовных извлечений при чтении «Войны и мира» органично связана с толстовской задачей выявления общих закономерностей общественного и личного бытия, подчиняющих себе судьбы отдельных людей, народов и человечества в целом, и находится в прямой связи с толстовскими исканиями пути людей друг к другу, с мыслью о возможном и должном человеческом «единении».
Война и мир – как тема – это жизнь в ее универсальном охвате. Вместе с тем война и мир – самое глубокое и трагическое противоречие жизни. 28 Размышления над этой проблемой вылились у Толстого прежде всего в исследование взаимосвязи свободы и необходимости, сущности волевого акта личности и объективного результата его последствий в конкретный момент. Называя эпоху создания «Войны и мира» «самоуверенным временем» (15, 227), забывшим о существовании этой проблемы, Толстой обращается к философской, богословской и естественнонаучной мысли прошлого, бившейся над решением вопроса о взаимосвязи свободы и необходимости (Аристотель, Цицерон, Августин Блаженный, Гоббс, Спиноза, Кант, Юм, Шопенгауэр, Бокль, Дарвин и т. д.), и нигде – ни в философии, ни в богословии, ни в естествознании – завершающего позитивного итога в разрешении проблемы не находит. В исканиях минувших веков Толстой обнаруживает постоянное возвращение новых поколений к «пенелоповой работе» (15, 226) своих предшественников: «Рассматривая философскую историю вопроса, мы увидим, что вопрос этот не только не разрешен, но имеет два решения. С точки зрения разума – свободы нет и не может быть, с точки зрения сознания нет и не может быть необходимости» (15, 227–228).
Размышления о закономерностях развития человеческой истории приводят Толстого к разделению понятий разум и сознание. «Откровения» сознания, по мнению писателя, предполагают полную свободу личности, требования же разума рассматривают любое проявление свободы (иначе – воли) человека в его сложных связях с окружающей действительностью по законам времени, пространства и причинности, органическая связь которых и составляет необходимость.
В черновых вариантах «Войны и мира» Толстой рассматривает ряд величайших нравственных «парадоксов» истории – от времен крестовых походов, Карла IX и Варфоломеевской ночи до французской революции, – которые не получили объяснения, по мнению писателя, ни в одной из известных ему историко‑философских концепций, и ставит перед собою задачу отыскать новые законы человеческой истории, которая определяется им как «наука народного самопознания» (15, 237).
В основу концепции Толстого ложится идея «непрерывного движения личности во времени» (15, 320). Проводится масштабное сопоставление: «Как в вопросе астрономии, так и в вопросе humaniores настоящего времени, все различие взгляда основано на признании или непризнании абсолютной неподвижной единицы, служащей мерилом изменения явлений. В астрономии это была неподвижность земли, в humaniores это – неподвижность личности, души человеческой <…> Но в астрономии истина взяла свое. Так точно в наше время истина подвижности личности должна взять свое» (15, 233). «Подвижность личности» при этом соотносится с подвижностью души, утвердившейся уже с повести «Детство» как неотъемлемый признак человека «понимающего».
По отношению к истории вопрос о свободе и необходимости решается Толстым в пользу необходимости. 29 Необходимость определяется им как «закон движения масс во времени». Одновременно писатель подчеркивает, что в личной жизни каждый человек в момент совершения того или иного поступка свободен. Этот момент он называет «бесконечно малым моментом свободы в настоящем», в период которого «душа» человека «живет» (15, 239, 321).
Однако каждый данный момент времени неизбежно становится прошедшим и превращается в факт истории. Его неповторимость и невозвратимость предопределяют, по Толстому, невозможность признания свободы воли применительно к совершившемуся и прошедшему. Отсюда – отрицание ведущей роли произвольных действий личности в истории и одновремнно утверждение нравственной ответственности человека за любой поступок в каждый бесконечно малый момент свободы в настоящем. Этот поступок может быть актом добра, «соединяющим людей», или актом зла (произвола), «разъединяющим людей» (46, 286; 64, 95).
Неоднократно напоминая о том, что свобода человека «закована временем» (15, 268, 292), Толстой вместе с тем говорит о бесконечно великой сумме «моментов свободы», т. е. жизни человека в целом. Поскольку в каждый такой момент – «душа в жизни» (15, 239), идея «подвижности личности» ложится в основу закона необходимости движения масс во времени.
Утвержденная писателем в «Войне и мире» первостепенная значимость «каждого бесконечно малого момента» как в жизни отдельного человека, так и во всемирном движении истории предопределила метод анализа исторического и обусловила тот характер «сопряжения» масштабности эпопеи с детализацией психологического анализа, который отличает «Войну и мир» от всех форм художественно‑исторического повествования и остается до сих пор уникальным как в русской, так и в мировой литературе.
«Война и мир» – книга исканий. В попытке Толстого найти законы движения человеческой истории важен сам процесс поиска и система доказательств, углубляющая проницательность читательского суждения. Некоторая логическая незавершенность и противоречивость общего философского синтеза этих исканий ощущалась и самим Толстым. Он предвидел обвинения в склонности к фатализму. И потому, развивая идею исторической необходимости и конкретной формы ее выражения – закона стихийного движения масс к неизвестной цели, – писатель настойчиво и неоднократно подчеркивал нравственную ответственность человека за любое решение или поступок в каждый данный момент.
«Воля провидения» в философско‑художественной интерпретации Толстым жизненного процесса – отнюдь не парализующее вмешательство «высшей силы», устраняющей активность зла. И в общей и в частной жизни людей зло действенно. «Безучастная сила» слепа, жестока и результативна. С понятием «фатализм», употребляемым самим Толстым для объяснения явлений, неподвластных «знанию разумному», связано в художественной ткани романа «знание сердечное». «Пути мысли» противопоставляется «путь ощущения», «диалектике разума» (17, 371) – «диалектика души». «Знание сердечное» обретает в сознании Пьера наименование «веры». Это знание – не что иное, как нравственное чувство, вложенное природой в каждого человека, являющееся, по мнению Толстого, «надысторическим» и несущим в себе ту энергию жизни, которая фатально противостоит силам произвола. Скептицизм Толстого покушается на «всесильность» разума. Источником духовного самотворчества выдвигается сердце.
Черновые наброски к «Войне и миру» отражают семилетний процесс поиска и сомнений, завершившийся философско‑историческим синтезом 2‑й части эпилога. Описание ряда событий в движении народов с запада на восток и с востока на запад, конечная цель которого, по Толстому, осталась недоступной человеческому разуму, начинается с исследования эпохи «неудач и поражений» русского народа (нации в целом) и охватывает период с 1805 по август 1812 г. – канун Бородинского сражения, причем июнь – август 1812 г. (вторжение Наполеона в Россию и движение его к Москве) и предшествующие этому времени семь с половиною лет качественно неоднородны. С момента вступления французского войска на русскую территорию «неудачи и поражения» русской армии сопровождаются необычайно быстрым пробуждением общенационального самосознания, предопределившим исход Бородинского сражения и последующую катастрофу Наполеона.
Жанровое своеобразие «Войны и мира» определяется Толстым в 1865 г. как «картина нравов, построенная на историческом событии» (48, 64). Действие романа охватывает 15 лет и вводит в читательское сознание огромное количество действующих лиц. Каждое из них – от императора и фельдмаршала до мужика и простого солдата – подвергается Толстым «испытанию» временем: и бесконечно малым моментом, и суммою этих моментов – историей.
В противостоянии России Наполеону органично сливаются народное и национальное. Этому единству противостоит в «Войне и мире» высший петербургский аристократический круг, осмысленный писателем как отрицаемое им привилегированное общественное сословие, отличительной чертой которого и является «непонимание». При этом патриотическое чувство народа в период наполеоновского нашествия рассматривается Толстым как высочайший уровень «знания сердечного», обусловившего возможность «человеческого единения» в 1812 г., исторически значимого для последующих судеб России и Европы в целом.
Первое развернутое философское отступление предварит описание событий 1812 г. Но вся его проблематика будет теснейшим образом связана с толстовской концепцией «движения личности во времени», развитой в художественной ткани первого тома «Войны и мира».
Уже из первой части, открывающей роман, становится очевидным, что внутренние побуждения и Болконского и Безухова и объективный результат их поступков не находятся в прямой логической связи. Князь Андрей, презирая свет (с его извращенным «нравственным миром») – «заколдованный круг», без которого не может жить его жена, – вынужден бывать в нем.
Пьер, страдающий от бремени кутежей Курагина и Долохова и дающий слово Болконскому расстаться с ними, тотчас после этого обещания отправляется к ним. Все тот же Пьер, не помышляя о наследстве, становится обладателем одного из крупнейших в России состояний и одновременно будущей жертвой произвола семьи Курагиных. «Бесконечно малый момент свободы» героев оказывается «закованным временем» – разнонаправленными внутренними побуждениями окружающих людей.
Движение Болконского и Ростова к катастрофе Аустерлица предваряется отступлением русских войск через реку Энс и Шенграбенским сражением. В центре обоих описаний – нравственный мир войска. Переход через Энс открывает в романе тот период военных действий, когда русская армия была вынуждена действовать «вне всех предвидимых условий войны» (9, 180). Вместо «глубоко обдуманной» союзниками тактики наступления единственная «почти недоступная» цель Кутузова состояла в спасении русского войска. «Общий ход дела», столь важный для князя Андрея и недоступный Николаю Ростову, воздействует на обоих героев одинаково активно. Стремление Болконского изменить течение событий личным подвигом и желание Ростова обрести «полноту жизни» в условиях, требующих лишь честного исполнения воинского долга и позволяющих уйти от сложностей и «тонкостей» ежедневного существования в «миру», постоянно сталкиваются с непредвиденными обстоятельствами, которые независимо от воли героев подтачивают их надежды.
Начало переправы через Энс изображается через зрительное и слуховое восприятие нейтрального второстепенного персонажа – князя Несвицкого. Конец ее дается через противоречивые переживания Николая Ростова. Разновеликая масса солдат и офицеров, пеших и конных, мелькающая перед Несвицким, отрывки диалогов, короткие, не связанные и потому бессмысленные реплики – все тонет в общей картине беспорядка, почти неподвластной человеку стихии. Солдаты рядом, но не вместе. И сам Несвиций, адъютант главнокомандующего, прибывший с приказом, и Ростов – практически лишь беспомощные зрители. При этом неясность и поспешность происходящего, стоны, страдания, смерть, рождающийся и растущий страх сливаются в сознании Ростова в одно болезненно‑тревожное впечатление и заставляют его думать, т. е. делать то, что дается ему с таким трудом и от чего он так часто бежит.
Переправы через Энс Болконский не видит. Но картина «величайшей поспешности и величайшего беспорядка» отступления русской армии делают очевидным для него «упадок духа» войска. Тем не менее как Болконский‑теоретик в первой беседе с Безуховым, так и Болконский‑практик в диалоге с Билибиным, уже ощутивший разрушающую силу «нравственного колебания» армии, одинаково уверен в личном избранничестве, долженствующем определить исход предстоящих военных действий.
Шенграбенское сражение – единственное событие в истории войны 1805 г., имевшее, с точки зрения Толстого, нравственное оправдание. И вместе с тем – первое практическое столкновение Болконского с законами войны, психологически подточившее его волюнтаристские устремления. План спасения отрядом Багратиона основной части русской армии явился актом воли Кутузова, покоился на нравственном законе (жертвою «части» спасалось «целое») и был противопоставлен Толстым произволу решения о сражении под Аустерлицем. Исход сражения решается общим «духом войска», который чутко ощущается Багратионом. Все происходящее он воспринимает как нечто им предвиденное. Несостоявшемуся личному «Тулону» Болконского противопоставляется «общий Тулон» батареи Тушина, определивший ход битвы, но не замеченный и не оцененный другими.
Столь же важным является Шенграбен и для самоопределения Ростова. Несопоставимость внутреннего побуждения (задор и решимость) и объективного результата (ранение и паническое бегство) ввергает героя в пучину страшных для него вопросов и вновь, как на Энском мосту (Толстой дважды проводит эту параллель), заставляет Ростова думать.
Решение об Аустерлицком сражении принимается вопреки воле Кутузова. Предусматриваются, казалось, все возможности, все условия, все «малейшие подробности» (9, 303). Победа представляется не «будущим», а уже «прошедшим» (9, 303). Кутузов не бездеятелен. Однако его энергия противостояния умозрительным построениям участников военного совета в канун сражения, покоящаяся на ощущении «нравственного мира» армии, ее «общего духа» и внутреннего состояния войска противника, парализуется произволом других, облеченных бо́льшею властью. Кутузов предвидит неизбежность поражения, но бессилен сломить активность множества произволов и потому столь инертен на предшествующем сражению совете.
Болконский перед Аустерлицем – в состоянии сомнения, неясности и тревоги. Оно порождено «практическим» знанием, обретенным рядом с Кутузовым, правота которого всегда подтверждалась. Но сила умозрительных построений, власть идеи «торжества над всеми» переводит сомнение и тревогу в ощущение достоверно наступающего «дня его Тулона», который должен предопределить общий ход дела.
Все предусмотренное планом атаки рушится сразу, и рушится катастрофически. Непредугаданными оказываются намерения Наполеона (он вовсе не избегает сражения); ошибочными – сведения о расположении его войск; непредвиденным – его план вторжения в тыл союзной армии; почти ненужным – отличное знание местности: еще до начала сражения в густом тумане командиры теряют свои полки. Чувство энергии, с которым солдаты двинулись к месту сражения, обращается в «досаду и злобу» (9, 329).
Союзные войска, уже видевшие себя атакующими, оказались атакованными, и в самом уязвимом месте. Подвиг Болконского был совершен, но ничего не изменил в общем ходе сражения. Катастрофа Аустерлица вместе с тем обнажила для князя Андрея противоречивость между построениями разума и «откровениями» сознания. Страдание и «близкое ожидание смерти» открыли его душе нетленность общего потока жизни (настоящего), символизируемого «вечным» для всех людей небом, и преходящую значимость личности, которую героем делает совершающееся историческое событие.
Николай Ростов непосредственным участником сражения не является. Посланный курьером, он выступает как зритель, невольно созерцающий разные периоды и участки битвы. То состояние умственного и душевного напряжения, во власти которого Ростов оказался в итоге Шенграбена, ему не под силу и длительным быть не может. Его инстинкт самосохранения находит почву, гарантирующую безопасность от вторжения страшных и ненужных ему вопросов. «Обожествление» императора, творящего, с точки зрения Ростова, историю, уничтожает страх смерти. Нерассуждающая готовность умереть за государя в любой момент выводит из сознания героя вопрос «зачем?», возвращает Ростова к норме «здоровой ограниченности» (48, 49), предопределяя тем самым его рассуждения о «долге» повиновения правительству в эпилоге романа.
Путь сомнений, тяжких кризисов, возрождений и новых катастроф и для Андрея и для Пьера (в период 1806 – начала 1812 г.) есть путь познания – и путь к другим людям. То понимание, без которого, по мысли Толстого, не может быть и речи о «единении людей», – не только природный интуитивный дар, но способность и одновременно потребность, обретаемые опытным путем. Для Друбецкого и Берга, достигающих в период от Аустерлица до 1812 г. (т. е. в период «неудач и поражений») предельно возможных для каждого из них границ служебной и личной карьеры, потребности в понимании нет. Жизнетворная стихия Наташи на какой‑то момент уводит Друбецкого от Элен, но мир «праха» людского, позволяющий легко и быстро подниматься по ступеням лестницы добродетелей извращенных, одерживает верх. Николай Ростов, наделенный «чуткостью сердца» (10, 45) и одновременно «здравым смыслом посредственности» (10, 238), несет в себе способность понимания интуитивного. Именно поэтому столь часто вторгается в его сознание вопрос «зачем?», поэтому он ощущает «синие очки общежития» (10, 141), определяющие поведение Бориса Друбецкого. Этим «пониманием» Ростова во многом объясняется и возможность любви к нему Марьи Болконской. Однако человеческая заурядность Ростова постоянно заставляет его уходить от вопросов, сложностей, неясностей – от всего, что требует значительных умственных и эмоциональных усилий. Между Аустерлицем и 1812 годом Ростов то в полку, то в Отрадном. И всегда в полку ему «тихо и спокойно», в Отрадном – «трудно и запутано». Полк для Ростова – спасение от «житейской путаницы». Отрадное – «омут жизни» (10, 238). В полку легко быть «прекрасным человеком», в «миру» – трудно (10, 125). И лишь дважды – после огромного карточного проигрыша Долохову и в момент размышлений о мире между Россией и Францией, заключенном в Тильзите, – в Ростове рушится гармония «здоровой ограниченности». 30 Понимания, связанного с глубиной познания частных и общих закономерностей жизни человечества, Николай Ростов – в пределах «романных» – обрести не может.
Уединенная (но по‑своему активная) жизнь в Лысых горах и Богучарове, государственная деятельность, любовь к Наташе – путь Болконского от катастрофы Аустерлица к 1812 году. Этот период для Безухова – женитьба на Элен, дуэль с Долоховым, увлечение масонством, филантропические начинания и тоже любовь к Наташе. При всей несхожести натур и Андрей, и Пьер стремятся к общей цели: открыть смысл и движущий источник жизни человека и человечества в целом. И тот и другой способны задать себе вопрос – «…не вздор ли все то, что я думаю?..» (10, 169) или прийти к мысли: «не то» (10, 39).
Сильный, трезвый и скептический ум Болконского, воля и одновременно эгоцентризм держат его в замкнутом кругу разрушительного отрицания. «Смягчить» его мизантропию и разбить негативный строй эмоций «жаждою жизни» и стремлением к «свету» (10, 221) оказались в состоянии лишь общение с Пьером и чувство к Наташе. Крах честолюбивых помыслов на поприщах военном и гражданском связан с падением (в сознании героя) двух кумиров, добившихся «торжества над людьми», – Наполеона и Сперанского. Но если Наполеон был для Болконского «отвлеченной идеей», Сперанский – живой и постоянно наблюдаемый им человек. Непоколебимая вера Сперанского в силу и законность ума (более всего пленившая князя Андрея) с первой встречи контрастирует в сознании героя с «холодным, зеркальным, не пропускающим к себе в душу» (10, 168) взглядом Сперанского. Резкое неприятие вызывает и «слишком большое презрение» Сперанского к людям. Формально деятельность Сперанского представлялась «жизнью для других», но в существе своем являлась «торжеством над другими» и влекла за собою неизбежную «смерть души».
Мир «настоящего» связывался Болконским уже на первых страницах романа с «живым человеком» (9, 36), противостоящим «мертвому» свету. Миром «настоящего» – общением с «живой душою» Пьера и чувством к Наташе – было разрушено стремление Болконского «уйти» от общества (после Аустерлица) и замкнуться в самом себе. Эта же сила обнажает и всю суетность, тщетность и праздность разнообразных комитетов государственного преобразования, обходивших все, «что касалось сущности дела» (9, 209).
Та полнота жизни, которую вдруг и впервые обретает князь Андрей, разрушается им самим. Потребность в понимании для него безгранична, но способность к пониманию других ограничена. Катастрофа Аустерлица уже показала Болконскому действенность и динамичность «бесконечно малого момента». Но опыт прошедшего и глубина познания жизни отнюдь не разрушили эгоцентризма героя, и потому способность его интуитивного понимания по сравнению с началом романа почти не изменилась.
О семье Ростовых он думает: «…это добрые, славные люди <…> разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе» (10, 210). Но его способность к пониманию героини оказывается еще меньшей.
Для Толстого (и его героя 50‑х гг.) каждый проходящий день – факт истории, истории живой, своего рода «эпоха» в жизни души. Болконский этим ощущением значимости каждого проходящего дня не обладает. Идея движения личности в каждый «бесконечно малый момент», положенная в основу философской концепции «Войны и мира», и год разлуки, который предлагает Наташе князь Андрей по произволу отца, в романе явно соотнесены. Закон движения личности во времени, силу которого герой уже испытал, не переносится им на другого человека. Свобода и необходимость рассматриваются Болконским лишь применительно к собственной личности. Нравственное чувство князя Андрея оказывается изолированным от ощущения личной вины.
Понимание приходит к Болконскому на пороге смерти. «Что‑то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю» (11, 253) – эта мысль настойчиво вторгается в сознание князя Андрея после смертельного ранения при Бородине и сопровождает его в бреду, полузабытьи и бодрствовании. Она естественно замыкается на последнем трагическом событии его личной жизни – любви к Наташе и катастрофе разрыва с ней. Лишь отрешение от собственной судьбы и опыт страдания рождают у князя Андрея то понимание души другого человека, с которым приходит ощущение полноты жизни.
Проблема личной вины и страх «недопонимания» чего‑то главного постоянно сопровождают Пьера Безухова. И в ночь после дуэли, и на станции в Торжке, где логика абсурда ставит под сомнение не только целесообразность, но и саму возможность жизни, и в сложный «масонский» период Безухов ищет причину зла, во многом отрешаясь от интересов своей личности. Мечтания стать то философом, то «тактиком», то Наполеоном, то победителем Наполеона – рушатся. Желание «переродить» порочный род человеческий и довести себя до высшей степени совершенства приводит к жестоким приступам ипохондрии и тоски, бегству от вопросов «страшного узла жизни» и новым возвращениям к ним. При этом освобождение от иллюзий, преодоление наивности, процесс познания жизни в целом сопровождаются неустанным поиском в другом «внутреннего человека» (10, 183), признанием источником движения личности – борьбы и катастроф. «Остов жизни» – так именует Пьер сущность своего ежедневного существования. Вера в возможность добра и правды и очевидная картина зла и лжи действительности, преградивших дорогу к любой деятельности, превращают каждый проходящий день в поиски спасения от жизни. Но вместе с тем неустанная работа мысли, свобода от скептической односторонности и равнодушие к личной судьбе переключают его сознание на других и делают саму способность понимания источником духовного возрождения.
Известно, что диалог в художественной структуре «Войны и мира» как путь разрешения кризисных психологических состояний героев, как выход к процессу общения вне узких сословных и социальных границ принципиально важен. 31 В отличие от романов Тургенева, где диалоги героев выливаются в споры, главная цель которых – утверждение противостоящих друг другу идеологических систем, в диалогах героев «Войны и мира» первостепенно важно испытание собственных концепций, обнажение в них истинного и ошибочного. В движении героев к истине диалог активен и плодотворен, а главное – возможен. В 70‑е гг. потребность в таком диалоге для героя Толстого будет столь же значима. Но возможность диалога станет проблемой, что существенным образом скажется на художественной структуре романа «Анна Каренина».
Постижение законов истории, точнее – надежда на постижение их, таится, по Толстому, в наблюдении над бесконечно малыми моментами свободы как отдельной личности, так и человечества в целом. Война 1812 г. не только сделала очевидными внутренние побудительные мотивы поступков каждого человека, но явилась тем уникальным событием в жизни России, которое обусловило «однородность влечений» (11, 266) подавляющей массы людей. Понимание того, что «хорошо» и «дурно», выходит за пределы узких рамок отдельной личности. Зыбкость и нечеткость границ между «добром» и «злом» заменяется осознанным знанием, знанием общим, народным и постоянно углубляющимся. Оно вырабатывалось «жизнью души» – важнейшим, по Толстому, источником духовного обновления человечества.
Дух войска, нравственный мир армии – не что иное, как жизнь совокупной души народа. Бегство французского войска из Москвы и последующая гибель наполеоновской армии рассматриваются Толстым как закономерное и необходимое следствие столкновения с сильнейшим по духу противником. Народная душа – всегда «в жизни» (потому так подробно изложена Толстым предыстория взбунтовавшихся крестьян Богучарова). 1812 год лишь раскрепощает творческое самосознание народа: он обретает свободу действий и сметает все «общепринятые условности войны».
«Поднимается новая, неведомая никому сила – народ. И нашествие гибнет» (15, 202). Народ в «Войне и мире» – это живая душа нации: русские крестьяне – солдаты и партизаны; горожане, уничтожавшие свое имущество и оставлявшие давно обжитые места; дворянство, создававшее ополчения; население, покидавшее Москву и показывавшее «этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства». Проблемы – плохо или хорошо будет под управлением французов – не было: «под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего» (11, 278).
Толстой неоднократно подчеркивает однородность и личный характер внутренних побуждений народа. Общее благо (победа) изображается писателем как необходимый (закономерный) результат однонаправленных интересов множества людей, определявшихся всегда одним чувством – «скрытой теплотой патриотизма». Важно при этом, что в «Войне и мире» Толстой подвергает пристальному анализу пути служения «общему благу». В своем конкретном проявлении, как показывает писатель, эти пути могут оказаться мнимым добром, произволом, направленным на достижение сугубо личных целей. Бестолковая и антигуманная деятельность Ростопчина – губернатора оставляемой всеми Москвы – и предстает в романе как «личный грех», произвол, надевающий маску «общего блага». Всякий раз мысль, успокаивающая Ростопчина, была одною и той же. «С тех пор, как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокаивая себя этою самою мыслью. Мысль эта, – пишет Толстой, – есть le bien publique, 32 предполагаемое благо других людей» (11, 348). Так вносится существенный корректив в собственные философские построения писателя конца 40‑х – начала 50‑х гг. Уже значительно позднее «Исповеди», в трактате 90‑х гг. «Христианское учение» (1894–1896), это извращенно понимаемое «общее благо» как способ социального обмана, столь удобный для «сословия господствующего», Толстой открыто поставит в ряд «соблазнов» и назовет его ловушкой, в которую заманивается человек «подобием добра».
Произволу, надевающему маску «общего блага», противопоставляется в «Войне и мире» «общая жизнь», с которой связываются и размышления Толстого о «внутреннем» человеке, противостоящем человеку «внешнему». Понятия «внутренний человек» и «внешний человек» рождаются в сознании Пьера в период его разочарования в масонстве. Первое из них являет собою, по замыслу Толстого, «душу в жизни». Второе становится олицетворением «мертвенности» и «праха» души. Художественное воплощение «внутренний человек» в его наиболее завершенном виде находит в коллективном образе народа и образе Кутузова, носившем в себе «народное чувство» во всей «чистоте и силе его». «Внешний человек» – в Наполеоне.
Для Пьера «лишнее, дьявольское <…> бремя <…> внешнего человека» (11, 290) становится особенно мучительным на поле Бородина. Через восприятие «не военного», «мирного» человека Безухова дается начало и конец Бородинского сражения. Интересует героя не поле битвы. Он весь – в созерцании «жизни души» окружающих его людей, в глазах и лицах которых вспыхивали «молнии скрытого огня», разгорающегося но ходу сражения. Нравственный мир гибнущего на глазах у Пьера «семейного кружка» солдат батареи Раевского, принявших этого, сугубо «не военного» человека в свою семью и прозвавших его «наш барин», та «общая жизнь», полнота и нетленность которой вдруг раскрывается перед Безуховым, предопределяют стремительность пути героя к нравственному кризису, в итоге которого и одерживает победу «внутренний человек».
Испытав целительную силу «общей жизни», Пьер попадает в условия разрушающей власти произвола. Картина расстрела, совершенного людьми, не хотевшими, но принужденными казнить себе подобных, уничтожает веру героя и «в человеческую, и в свою душу» (12, 44). Сомнения в возможности, необходимости и целесообразности жизни закрадывались в его сознание уже давно, но имели источником личную вину, и целительная сила возрождения искалась в самом себе. «Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти» (12, 44).
Однако возвращение к жизни и нахождение «согласия с самим собой» (так поразившее Пьера в солдатах батареи Раевского) осуществляется именно после «ужаса казни», в период страданий и лишений. Выходу за пределы обособленной личной жизни и обретению искомой внутренней свободы во многом способствует встреча Пьера с Платоном Каратаевым. Каратаев – не столько олицетворение покорности и смирения, сколько толстовский идеал «простоты и правды», идеал полного растворения в «общей жизни», уничтожающего страх смерти и пробуждающего всю силу жизненности человека. Жизнь Каратаева, «как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал» (12, 51). Отсюда – проявление в нем «внутреннего человека» в его абсолютном виде и уникальная одаренность «знанием сердечным». Именно в период общения с Каратаевым Пьером и ставится под сомнение «знание разумное», не давшее ему в его прошедшем согласия с самим собой. «Пути мысли» (12, 97) Толстой противопоставляет в «Войне и мире» знание «неразумное» (т. е. рационально необъяснимое), путь ощущений, нравственное чувство, таящее в себе способность разграничения добра и зла, и предваряет этим одну из главных тем «Анны Карениной» и философского трактата «Исповедь».
Несомненная реальность добра «общей жизни» стала практически очевидной для Пьера в условиях полного подчинения необходимости (плена). Но причастность к «общей жизни» еще не давала гарантий полного «растворения» в ней. С обретением внешней свободы «общая жизнь» переходит у Пьера в область «знания», хранимого как самое дорогое воспоминание. Вопрос – как «войти в эту общую жизнь всем существом», – который встал перед Пьером после Бородина, был по существу главным и в жизни самого Толстого. Решение этого вопроса кардинально изменило его жизненный путь на грани 70–80‑х гг. и определило характер того нравственного учения, борьбе за которое была отдана вся жизнь Толстого после выхода «Исповеди» (1882).
Полная внутренняя свобода, по Толстому, в реальной жизни недостижима. Ее возможность устраняется действием разнонаправленных человеческих воль, предопределяющих неизбежность духовных катастроф. Но именно в эти периоды «жизнь души» выходит из обычных рамок «нормы», рушатся стереотипы восприятия, стремительно возрастает интенсивность духовного самотворчества личности. «Говорят: несчастия, страдания, – произносит Пьер, перебирая воспоминания прошедшего. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, что как нас выкинет из привычной дорожки – все пропало: а тут только начинается новое, хорошее» (12, 222). Сюжет «катастрофы» как неизбежного следствия постоянной борьбы «добра» и «зла», «внутреннего человека» и «внешнего» трактуется в «Войне и мире» как начало «очищающее», приводящее личность к более глубокому постижению жизни.
«Искусство <…> имеет законы, – писал Толстой в черновиках „Войны и мира“. – И если я художник, и если Кутузов изображен мной хорошо, то это не потому, что мне так захотелось (я тут не при чем), а потому что фигура эта имеет условия художественные, а другие нет <…> На что много любителей Наполеона, а не один поэт еще не сделал из него образа; и никогда не сделает» (15, 242). Если для Кутузова первостепенно то, что в душах других, то для Наполеона – «что в его душе» (11, 23). Если для Кутузова добро и зло – в мнении народном, то для Наполеона – в мнении его собственном: «…в его понятии все то, что́ он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что́ хорошо и дурно, но потому, что он делал это» (11, 29). Он не мог отречься от всего им содеянного, восхваляемого половиною света, и потому вынужден был отречься от правды и добра. «Внутренний человек» в Кутузове озабочен прежде всего тем, чтобы дать совокупной народной душе возможность максимальной свободы действий, постоянно ощущать ее и руководить ею, насколько это в его власти. «Внешний человек» в Наполеоне, «предназначенном провидением» на печальную, несвободную роль «палача народов», уверяет себя, что целью его поступков является благо народа и что все в мире зависит только от его воли.
Наполеон дал Бородинское сражение, Кутузов его принял. Русские в итоге сражения приблизились к «погибели» Москвы, французы – к «погибели» всей армии. Но вместе с тем впервые за всю историю наполеоновских войн личный произвол Наполеона разбился о волю народа: на его армию «была наложена рука сильнейшего духом противника» (11, 262). «Странность» русской кампании, в которой за два месяца не было выиграно ни одного сражения, не были взяты ни знамена, ни пушки, ни корпуса войск, начала ощущаться Наполеоном уже после взятия Смоленска. В Бородинском сражении им так же, как и всегда, отдаются приказы. Но они оказываются либо осуществленными, либо запоздавшими – и одинаково ненужными. Долголетний военный опыт настойчиво говорит Наполеону, что сражение, не выигранное атакующими в течение восьми часов, проиграно. И в первый раз в этот день вид поля сражения побеждает его «душевную силу», в которой он видел свое величие: его произвол породил горы трупов, но не изменил течения истории. «Он с болезненною тоской ожидал конца того дела, которому он считал себя причастным, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго» (11, 257).
Личная воля Кутузова подчинена той «общей жизни», которая воспринимается Пьером на батарее Раевского как некое откровение и подарок судьбы. Кутузов соглашается или не соглашается с тем, что ему предлагают, всматривается в выражение лиц, доносивших ему о ходе сражения, вслушивается в тон их речи. Растущая в нем уверенность в нравственной победе русского войска передается многотысячной армии, поддерживает дух народа – «главный нерв войны» (11, 248) – и дает возможность отдать приказ о будущем наступлении.
Бородинским сражением отрицается произвол как движущая сила истории, но отнюдь не устраняется значимость личности, прозревающей смысл совершающихся явлений и сообразующей с ними свои действи. После нравственной победы русского войска при Бородине по воле Кутузова оставляется без сражения Москва. Внешняя нелогичность этого решения вызывает активнейшее сопротивление почти всего военного руководства, не сломившее воли Кутузова. Он сохраняет русскую армию, и, допуская французов в уже пустую Москву, одерживает «бескровную» победу над наполеоновским войском, превращающимся в массе своей в огромную толпу мародеров.
Однако прозрение «высших законов», т. е. понимание «общей жизни» и подчинение ей личной воли, – дар, обретаемый ценою огромных душевных затрат, – ощущается «слабыми» душами (и «безучастной силой») как недозволенное отступление от общепринятой нормы. «…Труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 12‑м году» (12, 183). И между тем: «В 12‑м и 13‑м годах, – подчеркивает Толстой, – Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им <…> Такова <…> судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые постигая волю Провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов» (12, 182–183).
Спор Толстого в трактовке исторической роли Кутузова почти со всею русской и европейской историографией был очень резким по своему характеру. Такие ситуации в толстовских полемиках бывали не раз. Так, например, ожесточенная борьба возникла между писателем и официальной церковью в 80–90‑е гг. Результатом активного и напряженного изучения Толстым богословской литературы и учения церкви явилось признание в Христе земной личности, олицетворявшей наивысший идеал «общей жизни» и «внутреннего человека» во всей его чистоте и силе. Официальная церковь являлась, по мнению Толстого, собирательным «внешним человеком», искажавшим учение Христа и строившим утилитарное царство бездуховности на крови «внутреннего человека», прозревшего высшие нравственные законы.
В эпилоге романа Пьер показан активным участником декабристского движения. Выстраданное и обретенное им понимание привело героя к той практической деятельности, целесообразность которой Толстым решительно отвергалась при всем безусловном оправдании писателем идейно‑нравственных устремлений декабристов.
Декабристы всегда воспринимались Толстым как люди, «которые были готовы страдать и страдали сами (не заставляя никого страдать) ради верности тому, что они признавали правдой» (36, 228). Их личности и судьбы, по мнению писателя, могли в огромной степени способствовать воспитанию «просто людей», столь резко противопоставленных Толстым в начале 60‑х гг. «людям прогресса» – мертворожденным плодам либеральной программы общественного образования. В неоднократных возвращениях писателя к замыслу романа о декабристах, так и оставшемуся незавершенным, очевидно его стремление разрешить противоречие между нравственно оправданной целью и неприемлемым для Толстого политическим характером, совместившимися в историческом «явлении» декабризма.
Источником внутренних побуждений деятельности Пьера в эпилоге является идея истинного «общего блага», Николаем Ростовым эта идея теоретически отрицается. Однако в повседневной жизни его практическая и этическая ориентация на «мужика» постоянно возрастает. «Здравый смысл посредственности» Ростова в единении с духовностью Марьи Болконской намечает в романе ту линию, которая станет центральной в творчестве Толстого 70‑х гг.
Самоопределение писателя на позициях патриархального крестьянского демократизма устранит «посредственность» героя, снимет иллюзию социальной гармонии и обусловит рождение Константина Левина, одного из самых «автобиографических» героев Толстого.
Предметом художественного изображения и исследования писателя в «Войне и мире» стала история Отечества, история жизни людей, его населяющих, ибо, по Толстому, история есть «общая, роевая жизнь человечества». Это придало эпический размах повествованию в произведении. Причины важнейших событий, составляющих общую жизнь человечества, виделись Толстому иногда в совпадении множества отдельных причин, но чаще представлялись предопределенными заранее. Фатализм, как общее объяснение причины совершающихся событий, не исключал, с точки зрения писателя, активного проявления духовных сил каждого человека и народа в целом, не снимал сложных вопросов но предопределенности, необходимости и свободе выбора.
Ведение
2. Понятие «война» - определение, виды./ на основе статей в Большой Советской Энциклопедии, энциклопедическом словаре «Конституция Р.Ф.», Толковом словаре живого великорусского языка В.Даля/
2.1 Большая Советская Энциклопедия
а) Война – определение
б) Исторические типы войн.
в) Современные буржуазные теории войн.
2.2 Толковый словарь В.Даля.
2.3 Энциклопедический справочник «Конституция Р.Ф.»
3. От физической к психологической войне. Эволюция форм войны в процессе развития цивилизации.
3.1 Физическая (первобытная) война.
3.2 Экономическая война.
3.3 Психологическая война.
4.Воин – или проблема Человека в войне.
4.1 Furor: герой и его безумие.
4.2 Человек как добыча
4.3Furor как технология
4.4 Рождение абстрактного мышления из духа армейской дисциплины
5. Психологические механизмы возникновения общности как фактор самосознания групповой принадлежности- феномен межгрупповой враждебности/ на анализе социально психологических исследований феномена внешнегрупповой враждебности представленных в справочнике «Современная психология» под ред. В.Н.Дружинина. М. ; 1999г./
6.Война и Мир – парадокс или диалектическое единство?
6.1 Частный характер войны
6.2 Преодоление рациональной установки в понимании природы войны
6.3 Не-мирный характер мира
6.4 Война против войны.
Заключение
Литература
Введение
Выбирая тему реферата по философии, я и не предполагал насколько непрочным и иллюзорным окажется для меня понятие «мир» как временного отрезка свободного от боевых действий. Только теперь до меня медленно, но неумолимо доходит изречение желчного старика Гераклита: «Война – отец всего... ». Но все по порядку.
Что есть война? Какое место она занимает в истории Человечества и Человека. Каким образом в мировоззрении народов, наций, сообщностей homo sapiens представлена сила, толкающая к уничтожению себе подобных. Каковы корни этого феномена человечности. Именно человечности так как способность к войне черта ярко выделяющая человечество из спектра форм жизни на нашей планете но не противопоставляющего его им а скорее носящая парадоксальный характер – сочетающее в себе как древние инстинктивные проявления, так и сверх рациональные действия человека разумного.
Историю существования Человечества невозможно представить без войн и это дает право утверждать что война – атрибут Человечества, представленный и проявляющийся в различных аспектах его бытия. Это настолько сложный и многогранный феномен что все известные на данный момент мировоззренческие модели в той или иной форме включают в себя систему оценок и отношений связанных с войной. Поэтому структура данного реферата отражает нашу попытку рассмотреть войну через выделение для общего вопроса «как возможна война» конкретного предмета для анализа:
1) как возможна война применительно к человеческой природе, его естеству
2) как возможно эволюционирование форм войны
3) как она возможна для общности,
4) как она возможна для государства, как представлена война в повседневности.
Материал использованный в написании этой работы взят в основном из открытых ресурсов Internet электронных версий научнопопулярных изданий а также из учебно-методической и научной литературы по психологии, социологии и философии.
Актуальность реферата определяется как проблемностью исторического этапа в развитии техногенной цивилизации в начале XXI века - война в Югославии, контртеррористическая операция в Чечне, обострение палестино-израильского кризиса, война в Ираке, так и проблемностью социально-психологического этапа в развитии самосознания человечества – конфликт Западной и Восточной культур, цивилизаций, мировоззрений.
В 1933 Альберт Эйнштейн направил формальный запрос Зигмунду Фрейду относительно психологический принципов составляющих феномен войны . Он спрашивает: «Каким образом правящее меньшинство заставляет массы стремиться к цели, реализация которой не приносит им ничего, кроме страданий и потерь? Почему они позволяют доводить себя до уровня умопомешательства и становиться добровольной жертвой? Удовлетворяют ли ненависть и разрушение подсознательным человеческим побуждениям, которые в обычном состоянии латентны, но легко могут быть доведены до такого уровня, когда способны породить массовый психоз? И, наконец, возможно ли повлиять на развитие человеческой психики таким образом, чтобы повысить её сопротивляемость подобным ненавистническим и деструктивным психозам?»
Ответ З.Фрейда я помести в заключительной части реферата, дабы появилась возможность сравнить собственные выводы с мнением мастера.
2.Понятие «война» - определение, виды
2.1 Большая Советская Энциклопедия
Отредактированная статья М.И Галкина и П.И. Трифоненкова .
А) Войн а - определение .
«В применении к войнам, - указывал В. И. Ленин, - основное положение диалектики... состоит в том, что «война есть просто продолжение политики другими» (именно насильственными) «средствами». Такова формулировка Клаузевица... И именно такова была всегда точка зрения Маркса и Энгельса, каждую войну рассматривавших как продолжение политики данных, заинтересованных держав - и разных классов внутри них - в данное время» (Полн. собр. соч., 5 изд., т. 26, с. 224). Для достижения политических целей в войне используются вооружённые силы как главное и решающее средство, а также экономические, дипломатические, идеологические и другие средства борьбы.
Марксизм-ленинизм рассматривает войну как общественно-политическое явление, присущее только классовым общественно-экономическим формациям. При первобытнообщинном строе не было частной собственности, деления общества на классы, не было и войны в современном смысле слова. Многочисленные вооружённые столкновения между родами и племенами, несмотря на некоторое их внешнее сходство с войной классового общества, отличаются по социальному содержанию. Причины таких столкновений коренились в способе производства, основанном на использовании примитивных орудий и не обеспечивавшем удовлетворения минимальных потребностей людей. Это толкало одни племена на то, чтобы добывать средства к существованию путём вооружённого нападения на другие племена с целью захвата пищи, пастбищ, мест охоты и рыбной ловли. Важную роль в отношениях между общинами играли разобщённость и изолированность первобытных родов и племён, кровная месть, основанная на кровном родстве, и т. д. Происхождение войны как продукта и специфической формы проявления социального антагонизма неразрывно связано с появлением частной собственности и классов. В период разложения первобытнообщинного строя и перехода к классовому обществу происходит, как отмечал Ф. Энгельс, «... вырождение древней войны племени против племени в систематический разбой на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ, превращение этой войны в регулярный промысел» (Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., 2 изд., т. 21, с. 108). С возникновением государства создаются специальные отряды вооружённых людей - армия, позднее и военно-морской флот. Классовая борьба между угнетёнными и господствующими классами нередко перерастает в народные восстания и гражданские войны.
Социальная сущность войны, её классовое содержание определяются характером той политики, во имя которой она ведётся. «Всякая война нераздельно связана с тем политическим строем, из которого она вытекает. Ту самую политику, - писал В. И. Ленин, - которую известная держава, известный класс внутри этой державы вёл в течение долгого времени перед войной, неизбежно и неминуемо этот самый класс продолжает во время войны, переменив только форму действия» (Полн. собр. соч., 5 изд., т. 32, с. 79). Политике принадлежит определяющая роль при разработке военной доктрины государства и в установлении политических целей войны, которые решающим образом влияют на её содержание и ведение. Она оказывает руководящее воздействие на планирование войны, определяет очерёдность и силу удара по противнику, меры, необходимые для укрепления союзнических отношений внутри своей коалиции. Через стратегию политика контролирует ход войны и влияет на развитие военных действий. При помощи государственного аппарата политика определяет необходимые меры для мобилизации людских и материальных ресурсов страны.
Марксистско-ленинская теория войны рассматривает характер каждой войны в зависимости от её политического содержания: системы противоречий данной эпохи, политических целей борющихся классов, государств; зависимости хода и исхода войны от существующего в стране социально-экономического и политического строя, материальных и военных возможностей государства, уровня развития науки и техники; идеологии и морального духа народа. История войн свидетельствует о неуклонном возрастании роли экономического фактора и народных масс в войне. До 19 в. войны имели сравнительно узкую экономическую базу и велись, как правило, немногочисленными профессиональными армиями. Со 2-й половины 19 в. и особенно с 20 в. войны требуют громадного напряжения экономики воюющих сторон и втягивают в длительную борьбу многомиллионные массы народа. В 1-й мировой войне 1914-18 участвовало свыше 70 млн. чел., во 2-й мировой войне 1939-45 - 110 млн. Народные массы вовлекаются в войну и как непосредственные её участники, и как создатели материальных средств ведения войны. Возрастание роли народных масс в современной войне вызывается их огромной ролью в материальном производстве, политической зрелостью и организованностью.
Современные войны связаны с огромными людскими и материальными потерями, с небывалыми прежде разрушениями и бедствиями. Изучение хода и последствий прошлых войн показывает гигантский рост людских потерь и материальных разрушений, сопутствующих войне. Потери в войне европейских стран (убитые и умершие от ран и болезней) составили: в 17 в. - 3,3 млн. чел., в 18 в. - 5,4, в 19 и начале 20 вв. (до 1-й мировой войны) - 5,7, в 1-й мировой войне - свыше 9, во 2-й мировой войне (включая уничтоженных в фашистских лагерях смерти) - свыше 50 млн. чел.
Систематизация и связи
История философии
Позавчера я был на конференции «Дни философии в Петербурге 2015» и поинтересовался у профессиональных философов, как спасти мир от войны.
Когда молодой отец убивает двух своих малолетних детей, уважаемый бизнесмен расстреливает своих друзей чиновников, когда террористов бомбят ради окончательной победы над «мировым злом», а перманентная война во имя «вечного мира» продолжается - всё это означает, что МИР БОЛЕН.
За последние пять тысячелетий люди не воевали только 215 лет. С 3600 года до н.э. по настоящее время свыше 15 тысяч войн унесло около 3,5 млрд. человеческих жизней. Только за 80 лет ХХ века в мире произошло 154 войны, стоившие человечеству свыше 100 млн. жизней.
Философ Гераклит полагал, что война явление постоянное в жизни людей, как любовь и смерть.
Почему же люди постоянно воюют друг с другом? Причина войн в социальных условиях или в природной сущности человека - его агрессивности, завистливости, жадности?
В этом году философскому факультету Санкт-Петербургского университета исполнилось 75 лет. 29 октября на праздновании в актовом зале я, к сожалению, не увидел ни одного своего знакомого, с кем учились на подготовительном отделении. После службы я несколько раз безуспешно пытался поступить на философский факультет, пока мне не сказали, что я в «чёрном списке». Тогда я поступил на юридический факультет, сдав вступительные экзамены на все пятёрки. Но своей любви к философии не изменил.
Лично я считаю, что философия должна спасать мир от войны, хотя задача эта ей не по силам. Дело в том, что философия обращается к разуму человеческому, но человеком в большей степени правят инстинкты. Философы объясняют мир, пытаются наставлять властителей, но те руководствуются не вечной мудростью, а конъюнктурной выгодой. Если философы руководствуются моралью, то властители интересом.
Древнегреческий философ Платон две тысячи лет назад высказал идею о наилучшей форме правления, когда философы будут управлять государством. Но идея эта осталась утопией, а учителя Платона - Сократа - афинская демократия приговорила к смерти.
В 278 году римский император Проб силой заставил подчиниться Риму практически все германские племена. «Скоро, — сказал он, — мир не будет больше изготовлять оружия, ни поставлять провиант; скот будут держать для плуга, лошадей — в мирных целях; не будет больше войн и военнопленных; повсюду будет царить мир, повсюду будут соблюдаться римские законы, везде будут править наши чиновники».
Постепенно на смену желанию мирового господства вышло стремление к миру во всём мире (во всяком случае, на словах).
Автором идеи «Вечного мира» считается герцог Сюлли, предложивший план создания конфедерации христианских народов Европы (1634).
Идеи Сюлли развил аббат Сен-Пьер в «Проекте установления вечного мира в Европе» (1713).
Жан-Жак Руссо, обобщив идеи Сен-Пьера, в 1761 году опубликовал «Сокращение проекта Вечного мира». Кроме того, Руссо написал «Суждение о проекте Вечного мира», в котором скептически отозвался о его практической осуществимости (1781).
В XVIII веке Бентам и Кант предложили свои проекты вечного мира.
Иммануил Кант в трактате «К вечному миру» высказал идеи, которые не устарели.
“Ни один мирный договор не должен считаться таковым, если при его заключении тайно сохраняется основа новой войны”.
“Постоянные армии со временем должны полностью исчезнуть”.
“Государственные долги не должны использоваться для целей внешней политики”.
“Ни одно государство не должно насильственно вмешиваться в политическое устройство и управление другого государства”.
“Ни одно самостоятельное государство (большое или малое, это безразлично) ни по наследству, ни в результате обмена, купли или дарения не должно быть приобретено другим государством”.
“Ни одно государство во время войны с другим не должно прибегать к таким враждебным действиям, которые сделали бы невозможным взаимное доверие в будущем, в мирное время, как, например, засылка тайных убийц, отравителей, нарушение условий капитуляции, подстрекательство к измене в государстве неприятеля и т.д.”
«Война есть печальное, вынужденное средство в естественном состоянии... утвердить свои права силой, - писал Иммануил Кант. - …Отсюда следует, что истребительная война, в которой могут быть уничтожены обе стороны, а вместе с ними и всякое право, привела бы к вечному миру лишь на гигантском кладбище человечества. Итак, подобная война, а также использование средств, которые открывают пути к ней, должны быть, безусловно, воспрещены».
«Если... для решения вопроса: быть войне или не быть? - требуется согласие граждан, то... они хорошенько подумают, прежде чем начать столь скверную игру. Ведь все тяготы войны им придется взять на себя: самим сражаться, оплачивать военные расходы из своих средств, в поте лица восстанавливать опустошения, причиненные войной, и в довершение всех бед навлечь на себя ещё одну, отравляющую и самый мир, - никогда (вследствие всегда возможных новых войн) не исчезающее бремя долгов».
Почему же властители не прислушиваются к мнению мудрецов философов?
Помню, лет пятьдесят назад часто демонстрировали фильм «Бей первым, Фредди». Многие тогда воспринимали этот фильм буквально и не знали, что это лишь пародия на Джеймса Бонда. Однако фраза «Бей первым, Фредди» многим запала в душу.
Владимир Путин на форуме «Валдай» откровенно сказал: «Хотел бы, знаете, что сказать. Ещё 50 лет назад ленинградская улица меня научила одному правилу: если драка неизбежна - бить надо первым».
С 30 сентября 2015 года авиация ВКС РФ наносит удары в Сирии по объектам запрещённой в России организации "Исламское государство". В группировку Воздушно-космических сил РФ вошли свыше 50 самолётов и вертолётов, включая новейшие Су-34 и истребители Су-30СМ.
Всего за месяц наши самолеты совершили 1391 боевой вылет, уничтожив при этом 1623 объекта террористов.
Многие задаются вопросом: а сколько же это стоит?
По подсчётам РБК операция в Сирии обходится Минобороны как минимум в $2,5 млн ежедневно. При сохранении таких темпов до конца года кампания может стоить около 18 млрд руб. Это сравнимо с тем, сколько в бюджете 2016 года заложено на развитие ядерного оружейного комплекса или на строительство Керченского моста.
По словам пресс-секретаря президента РФ Дмитрия Пескова, всё финансирование военной операции РФ в Сирии целиком и полностью лежит на российской стороне. По данным министра финансов РФ Антона Силуанова, всё делается в пределах бюджета Минобороны (в 2015 году расходы на оборону составили 3,11 трлн руб.).
Война в Сирии идёт с 2011 года. За это время по данным ООН погибло более четверти миллиона человека. Почти половина населения была вынуждена покинуть свои дома. Если два года назад ситуация в Сирии напоминала войну в Испании (1936-1939), то сегодня напоминает 1940 год.
Я служил шифровальщиком на подводной лодке Северного флота. Наши подлодки ходили на боевую службу в Средиземное море, ремонтировались в сирийском порту Тартус. И мне не надо объяснять, зачем нам нужна Сирия как союзник.
Что может быть страшнее войны? - задают вопрос политологи-пропагандисты, и сами же отвечают на свой вопрос: экономический проигрыш выигранной войны!
На одном политическом ток-шоу был прямо поставлен вопрос: может ли военная победа обернуться экономическим поражением?
Очевидно, что мирное решение, хотя и более трудное, экономически более выгодное, нежели война. Война - затратное дело. А для нашей экономики в условиях мирового кризиса - разорительное!
Внешняя политика должна приносить экономические дивиденды, а не разорять государство. Экономисты признают, что экономический рост страны зависит от иностранных инвестиций. Но на какие инвестиции можно рассчитывать в условиях войны?
Предлагают, чтобы избежать большой войны на нашей земле, начать превентивную войну на чужой территории. Нам объясняют, что война - такое же естественное состояние цивилизации, как и мир. Перманентная война - это естественное состояние цивилизации. Мир по своей сути только фаза передышки в войне.
Когда-то надеялись, что войны прекратятся с исчезновением капитализма, потом думали, что вместе с коммунизмом исчезнут причины для войн. Оказалось, дело не в «-измах».
Для всех уже очевидно, что причины войн не в социальных условиях, а в агрессивной природе людей. Человек - хищник!
Кто-то считает, что война это биологическая саморегуляция численности населения планеты. Есть гипотеза, что слишком спокойное и комфортное существование пагубно влияет на популяцию. Людям нужны трудности, чтобы они боролись и тем самым развивались.
Согласно психоанализу, в человеке наряду с инстинктом любви присутствует инстинкт смерти. Они взаимно уравновешивают друг друга. Тяга к любви столь же велика, как и тяга к смерти. В человеке постоянно борются разрушительный эгоизм и спасительный альтруизм. Жажду разрушения сдерживает жажда созидания. Жажде смерти может противостоять только жажда любви. Поэтому ЛЮБОВЬ ТВОРИТЬ НЕОБХОДИМОСТЬ!
Опыт показывает, что все вопросы можно решить за столом переговоров. Разум дан человеку не для того, чтобы изощрённо убивать, а чтобы творить, творить любовь.
Но если война возникает, значит кому-то нужна война.
На просторах Интернета я обнаружил такое объяснение. Будто бы, с помощью бесконечного конфликта в Сирии, не хотят пустить ближневосточный газ в Европу раньше российского. Европа препятствует строительству «Южного потока», но благоприятствует альтернативному газопроводу, отказываясь от услуг «Газпрома».
Разрекламированный ранее «Южный поток» так и не состоялся. Россия и Турция не подписали межправительственное соглашение. Трубы, предназначенные для «Южного коридора», перебросят для «Северного потока-2». Но в земле останутся зарытыми трубы на 18 млрд. рублей.
Чтобы выйти из экономического кризиса, считают некоторые, нужна новая гонка вооружений. Но, «разгоняя» экономику с помощью финансирования военно-промышленного комплекса, мы делаем себя заложниками грядущей войны. Создавая оружие, мы программируем себя на то, что оно когда-нибудь «выстрелит».
То, что гонка вооружений имеет цель экономически разорить противника, я доказывал ещё на политинформации во время службы на флоте.
Гонка вооружений - это средство ведения войны. В 1981 году НАТО решило навязать гонку «умных вооружений». СССР не смог выдержать этого. При Брежневе на гонку вооружений тратили до 30% бюджета. Война в Афганистане (вкупе с санкциями Запада) разорила Советский Союз. В итоги СССР экономически, а затем и политически распался.
Вот и сегодня наши «партнёры» таки втянули Россию в гонку вооружений. Неужели мы повторно наступим на грабли?!
Сегодня цель войны не уничтожение противника, а перераспределение ресурсов и влияния. Этой цели можно достичь и мирными средствами. Г.Киссинджер в своей книге «Великий перелом» признавал, что «разрядка» была лишь прикрытием для вытеснения СССР с ближнего и среднего Востока.
Сколько стоит война? И сколько стоит мир?
Очевидно, мирное урегулирование всегда дешевле. Только добиться его труднее. Все хотят мира, но мира с позиции силы. Миролюбие почему-то принимают за слабость. Верят только в силу, способную противостоять силе.
Нельзя добиться мира негодными средствами. Военная победа ещё не означает прочного мира. Достойная цель не может быть достигнута недостойными способами.
Томас Манн говорил: «Война - всего лишь трусливое бегство от проблем мирного времени».
Третья мировая война идёт полным ходом, но её официально не афишируют, а красиво называют «антитеррористическая операция». Сначала придумали Аль-Каиду, чтобы бороться с «мировым злом», теперь вот новый жупел - ИГИЛ…
Миром правит её величество Ложь. WikiLeaks, как может борется с ложью политиков, но безуспешно. Каждый отстаивает свои интересы и не хочет другого слушать.
Политические ток-шоу ведутся по принципу «сам дурак». Никто никого не слушает - вопрос, кто кого переорёт. Против лома (микрофона) нет приёма. Можно говорить, что угодно, - «а Васька слушает, да ест…»
В условиях информационной войны обо всём можно говорить лишь предположительно. Дезинформация заполонила эфир. Уже трудно различить, где правда, а где ложь. Политологи соревнуются с пропагандистами, кто быстрее и успешнее обманет общественное мнение. Нас принимают за идиотов, которыми можно манипулировать.
Ложь и лицемерие зашкаливают! Никаких норм, никакой морали... Элементарные приличия не соблюдаются. Полный беспредел!
СМИ говорят лишь то, за что им платят, стимулируя ненависть и вражду. Лично у меня нет никакой ненависти ни к украинскому, ни к американскому народу. Даже Сталин после войны благодарил американский народ за оказанную помощь в борьбе с фашизмом.
Правители начинают войну якобы в интересах большинства. Но простым людям не нужна война. Если провести референдум и спросить всех граждан любой страны, хотят ли они воевать, уверен, 99% ответят отрицательно.
Войны хотят олигархи, которые наживаются на военных поставках. Известно, что нет такого преступления, на которое не пошёл бы капитал при 300 процентах прибыли. Олигархи натравливают простых людей, за деньги понуждая убивать друг друга.
Война — признак интеллектуального бессилия или коварства властителей. Таким образом они решают задачу повышения собственного рейтинга за счет чужих жизней.
Война - решение не только внешнеполитических задач, но и ВНУТРИполитических. Во время войны рейтинг правителей растёт. Народ сплачивается перед страхом агрессии и готов на всё «лишь бы не было войны»!
Поскольку ядерное оружие формально не запрещено, слышатся призывы ударить ядерной ракетой по «мировому злу», чтобы навсегда с ним покончить.
Лично я всегда был против бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, хотя это и привело к быстрой капитуляции Японии. Бомбардировки могут привести к победе, но не к миру. Мы победили Японию, но до сих пор не заключили мирного договора.
Я вообще против каких бы то ни было бомбардировок во имя мира. Благими намерениями, как известно, выложена дорога в ад. Окончательная победа не означает вечный мир. Победить многоголовую гидру терроризма невозможно, поскольку терроризм возникает как реакция на несправедливость государства.
Любые разговоры о «борьбе с международным терроризмом» являются не более чем информационным прикрытием. «Ваш террорист - плохой террорист, а наш террорист - хороший повстанец». Так было с Аль-Каидой, а теперь с ИГИЛ. Террористов используют для свержения неугодных режимов.
Ни для кого уже не секрет, что все эти «террористы» (или «повстанцы»), вооружённые самым современным оружием, всего лишь наёмники, которые за деньги могут воевать против какой угодно власти.
Часто приходится слышать: так Вы за «наших» или за «ваших»?
Я - за МИР!
Как говорила мать Тереза: никогда не пойду на митинг против войны, но пойду на митинг за МИР!
Как же спасти мир от войны, которую хотят разжечь враги человечества?!
Необходимо бороться за мир, иначе мы все погибнем! В войне всех против всех не будет ни победителей, ни побеждённых. Агрессия - это самоуничтожение. Выживает не самый агрессивный, а самый дружелюбный.
Война, как и любое применение силы при разрешении конфликта, свидетельствует об ограниченности и духовной слабости. Если мы не остановим войну, кончится тем, что в результате потеряем нашу планету. Поэтому, говоря о цене мира на земле, нужно иметь в виду цену нашей цивилизации на планете.
Война в нынешних условиях это самоубийство! Хотят войны лишь обезумевшие политики, которые делают карьеру на смертях простых людей.
Политики руководствуются эгоизмом и прагматизмом. Ни о какой морали даже не вспоминают. Место морали занял прагматизм: что мне выгодно, то и хорошо, то и есть для меня «добро». Исходя из этого, и война может не быть «злом», если отвечает национальным интересам - цель оправдывает средства!
Международное право превратилось в фиговый листок. В то время как дипломаты в прямом эфире говорят о необходимости найти мирное решение кризиса, политики в это же самое время для обеспечения процесса достижения мира отправляют военный контингент.
В политике нет ни морали, ни справедливости, только целесообразность. За ложью и ухищрениями скрывается чисто животная борьба за существование. Сейчас говорят уже не война или мир, а война во имя мира.
Если во время первой «холодной войны» спорили два социальных строя - какой из них лучше - то теперь (во время второй «холодной войны») духовная Россия борется с прагматичным Западом.
Это не война людей, это война идей!
Россия защищает христианские ценности и ведёт с Западом «культурную, социальную, моральную войну», утверждает в статье для The American Conservative Патрик Джозеф Бьюкенен. По мнению автора, Россия сейчас противостоит «замене христианских ценностей ценностями Голливуда». «В культурной войне за будущее человечества Путин твёрдо ставит российский флаг на стороне традиционного христианства. «Россия на стороне Бога», а «Запад - Гоморра».
В.В.Путин на заседании Международного дискуссионного клуба «Валдай» (в этом году оно проходило под названием «Война и мир: человек, государство и угроза большого конфликта в XXI веке») сказал:
«Вы знаете, если посмотреть на рассуждения наших мыслителей, философов, представителей классической русской литературы, то они видят причины разногласий между Россией и Западом в целом, в широком смысле этого слова в разнице мировоззрений. И отчасти они правы. В основе российского мировоззрения лежит представление о добре и зле, о высших силах, божественное начало. В основе западного мышления - я не хочу, чтобы это прозвучало както неловко, но всётаки в основе лежит интерес, прагматичность, прагматика».
«Мы, русские, не хотим согласиться с приоритетом материального над духовным, хотя и не в состоянии абсолютно освободиться от бытовых проблем. Выживание по типу “пойду на всё, но никогда не буду голодать!” чуждо нашей культуре, проповедующей ценность самопожертвования. Нажива не отличительная особенность нашего национального характера. Прагматизм никогда не был и никогда не будет чертой русской души. Вот ведь весь мир живёт умом, только у нас от ума одно горе, — а всё потому, что русский сердцем живёт!».
(из моего романа «Чужой странный непонятный необыкновенный чужак», 1998 год)
МИРУ нет альтернативы! Цена мира не больше цены войны!
А по Вашему мнению, СКОЛЬКО СТОИТ МИР?
